Чичибабин (наст.фамилия Полушин) Борис Алексеевич.
(9.01.1923 г., г. Кременчуг — 15.12.1994 г., г. Харьков, Украина) — русский поэт.

Вся его жизнь прошла на Украине, за исключением 5 лет ГУЛАГа. В 1940 г. окончил школу и поступил на исторический факультет ХГУ. Война прервала учебу, и с 1942 по 1945гг. Чичибабин проходил воинскую службу в Закавказском военном округе. В 1945 г. демобилизовался и поступил на филологический факультет Харьковского университета. Сдавал экзамены за 1 и 2 курс, но в июне 1946 г. был арестован в Харькове, отправлен на Лубянку в Москву, а оттуда (через Лефортовскую тюрьму) в Вятлаг (Кировская область, Россия). Освобожденный в 1951 г., зарабатывал на жизнь случайными работами, пока не окончил в 1953 г. бухгалтерские курсы. До 1962 г. работал бухгалтером.

В 1963 г. одновременно в Москве и в Харькове выходят сборники его стихотворений. В них, как и в вышедших затем в Харькове до 1968 г. двух сборниках, отсутствуют главные его стихи, кроме того, многие изуродованы цензурой. С 1964 по 1966гг. руководил литературной студией, которая была закрыта в 1966 г. по идеологическим соображениям. Чичибабин вынужден был снова устраиваться на конторскую работу и с 1966 по 1989гг. работал в Харьковскомтрамвайно-троллейбусном управлении в должности экономиста-товароведа. В 1966 г. был принят в Союз Писателей СССР.

С 1968 г., пережив сильный духовный кризис, решает писать так, как ему диктует совесть, не считаясь с усиливающимся идеологическим прессом, оставляя сознательно всякую надежду быть опубликованным при жизни. Правда, в московском «самиздате» в 1972 г. вышел сборник его стихотворений. Следствием этого было исключение Чичибабина из СП СССР в 1973 г. и замалчивание его имени в течении пятнадцати лет.

Перестройка вернула Чичибабина читателю. С 1987/88гг. подборки стихотворений публикуются в литературных газетах и журналах. Читатель заново знакомится с Чичибабиным по публикациям о нем, по интервью с ним. Проходят творческие вечера поэта в разных городах. Чтение Чичибабиным своих стихотворений незабываемо. В 1989 г. на фирме «Мелодия» вышла авторская пластинка «Колокол».

Поэзия Чичибабина, отразившая трагический путь общества, несет отпечаток внутренней свободы, нравственного поиска и ответственности человека перед Богом. В творчестве Чичибабина органически переплелись философская, гражданская, любовная и пейзажная лирика. Чичибабин — поэт сложной и богатой стиховой культуры, вобравшей лучшие традиции русской поэзии. Родившись на Украине, он был крепко связан с ее историей, знал, любил и ценил украинскую поэзию, которая стала одним из источников его творчества.

В 1990 г. за книгу «Колокол» поэт удостоен Государственной премии СССР. В 1993 г. Литературно-общественное движение «Апрель» наградило Чичибабина премией имени А. Д. Сахарова «За гражданское мужество писателя».

Чичибабин — автор поэтических сборников: «Молодость» (Москва, 1963 г.); «Мороз и солнце» (Харьков, 1963 г.); «Гармония» (Харьков, 1965 г.); «Плывет Аврора» (Харьков, 1968 г.); «Колокол» (Москва, 1989 г.); «Мои шестидесятые» (Киев, 1990 г.); «Колокол» (Москва, 1991 г.); «82 сонета + 28 стихотворений о любви» (Москва, 1994 г.); «Цветение картошки» (Москва, 1994 г.). Последний сборник «В стихах и прозе» (Харьков, 1995 г.), подготовленный самим поэтом, был издан уже после его кончины. В 1998 году в Харькове вышла книга, посвященная памяти поэта -«Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях».

«Ты и сама б до смерти не забыла»

Есть три беды, три горя, от которых не зарекаются: война, тюрьма, сума. Борис Чичибабин в своей жизни прошел через все эти три тяжких испытания.

Поскольку моя книга воспоминаний еще не завершена, я для этого сборника из всей сложной жизни Бориса выбрала рассказ о последнем периоде, когда время призвало его открыто: публикации в периодике, выступления перед большими аудиториями, издание сборников стихов, огромное количество читательских писем. Письма приходили на трамвайно-троллейбусное управление, харьковскую писательскую организацию, было письмо с адресом: «Харьков — Украина. Народному поэту Борису Чичибабину».

Все произошедшее с Борисом главного в нем не изменило. Был ли в силу известных причин лишен массового читателя, получил ли давно заслуженную популярность,- он всегда оставался самим собой в своих поступках, в отношениях с людьми. «Борис давно понял свое предназначение поэта и следовал ему до конца дней». (Из выступления Б. Ш. Окуджавы 29 марта 1995 года в Доме Цветаевой в Москве).

Сейчас можно прийти на улицу его имени в Харькове, к скульптурному портрету, и в сосредоточенном выражении лица почувствовать чуть проскальзывающую улыбку, напоминающую о добром и светлом, бывшем, несмотря ни на что.

…Сентябрь 1986 года. Возвращаясь из проведенного в Питере отпуска, мы сделали остановку в Москве, и давний приятель Нузов повел нас на Новодевичье кладбище. Когда, усталые, сели передохнуть, Володя неожиданно заговорил о том, что надо бы попытаться предложить стихи в периодику и, может быть, попробовать восстановиться в Союзе писателей. Мне показалось это абсурдным. Прошло тринадцать лет после того, как Бориса исключили из этой организации, вновь перевели из советских писателей в антисоветские, не стоило и думать о каких-то переменах.

Еще в Питере через бывшего харьковчанина, поклонника поэзии Бориса и его друга Михаила Копелиовича мы познакомились с А. М. Володиным. Обстановка по контрасту с уличной — сырой и холодной, была по-домашнему теплой и доброжелательной. Володин впервые слышал чичибабинские стихи, очень разволновался, попросил записать на магнитофон. Борису пришлось многое повторить, но сделал он это с удовольствием, во-первых, чтобы удовлетворить хозяина, во-вторых, надеясь на распространение своих стихов таким образом. Александр Моисеевич тоже предложил — почему бы не попробовать напечататься, например, в «Новом мире», все-таки времена меняются, а он к тому же в добрых отношениях с зав. отделом журнала и может посодействовать. Борис отмолчался, зная, что официальная цензура не пропустит его стихи как «крамолу», давно свыкся с мыслью, что к читателю они попадают лишь в списках, машинописях, магнитофонных записях и поэтому известны только узкому кругу людей.

От предложения Нузова он тем более отмахнулся со своим обычным: «Оставь меня в покое».

Добравшись до Харькова, окунувшись в свой «служивый» мирок, как всегда торопились встретиться вечером, порадоваться друг другу. Прежде обязательно ходили в гости, к разговорам и спорам, к маленькому застолью — подобию праздника.

Еще в конце 50-х годов у Бориса сложился круг друзей, составивший ядро чичибабинских «сред». С моим появлением круг этот несколько преобразовался. В книге воспоминаний я постараюсь подробнее рассказать о наших друзьях. Некоторые из них являются авторами статей этого сборника, многим из них он посвятил стихи, и лучше, чем он, не скажешь.

Сколько было домов, где его появление оказывалось всегда желанным, где его потчевали, с хозяевами которых он делил досуг, и где всегда его просили, и он с удовольствием читал стихи, — не перечислишь. А чтение стихов у нас дома? Даже для одного гостя, но всегда с полной отдачей. Вот откуда его уникальная особенность — знание на память большинства своих стихов.

Летом после работы мы часто ездили в лесопарк, в выходные дни старались выбраться за город (правда, общественным транспортом, что было довольно утомительно). У нас были любимые места на Северском Донце, на котором расположен Чугуев,- город детских и юношеских лет Бориса, Бабаёвские пруды и леса, где некогда бродил Григорий Саввич Сковорода.

Но в 86-м так любивший прогулки Борис вынужден был все чаще отказываться от них — болели ноги, и с легкими у него, курильщика, далеко не все было в порядке. Встречаться стали на платформе метро, прогулки ограничили дорогой к дому.

Я вернулась в Харьков в довольно зрелом возрасте. Во время войны мы были эвакуированы с организацией отца в Сибирь, сначала под Томск, а потом жили в самом Томске. Когда в 1948 году предлагали возвращаться в Харьков, отец не решился на переезд по состоянию здоровья и через четыре года скончался. Так что выросла я в Сибири, там окончила вуз, поступила на работу, но всегда чувствовала, что не прижилась. Узнав, что семья ближайшей подруги перебирается в Днепропетровск, поехала с ними. Но по дороге решила задержаться на несколько дней в Харькове, повидаться с родственниками и, благодаря уговорам двоюродного брата, осталась здесь насовсем. Было это в конце 1962 года.

Впервые я увидела Бориса Чичибабина на вечере поэзии в харьковском Центральном лектории в 1963-м году. Он сразу обращал на себя внимание — высокий, рыжебородый (тогда), порывистый. Такого эмоционального чтения мне не приходилось слышать. Врезались в память «Крымские прогулки», «Достоевскому», «Пастернаку», захватывало дух от смелости и мастерства поэта.

Я тогда немного писала сама. Примерно через год один из сотрудников, знавший об этом, без моего ведома отнес мою тетрадку на литературную студию при ДК работников связи и автошосдор (по цепкой памяти Юры Милославского), которой руководил Борис Чичибабин. Я узнала об этом лишь когда мне передали ответ Бориса Алексеевича: «Пусть сама придет». Страх, волнение, полная неуверенность в себе — все это было, однако пошла.

Студия эта достойна особого внимания и отдельного рассказа. Но я, к сожалению, посещала ее крайне редко. Как пример неординарности запомнился случай, когда Борис Алексеевич, придя на занятия, с порога обратился к собравшимся: «Вот вы все думаете, что знаете себя хотя бы внешне. Ни черта! Уходя, посмотрел на себя в зеркало и подумал, что вы видите меня совсем другим, не таким, каким я вижу себя сам. И так с каждым! А если бы вообще не было зеркал?» Косточка брошена, и тут же разгорелся спор.

Студия, вне всяких сомнений, держалась на притяжении к личности Чичибабина, на его биографической значительности, обаянии и легендах вокруг его имени. Для Харькова он был воплощением всего лучшего, что люди видели в шестидесятничестве.

К моим стихотворным опытам Борис Алексеевич отнесся внимательно, осадил студийных остроумцев, безжалостных к любому новичку, пригласил на свое выступление во Дворце пионеров, после которого проводил меня до дому. Расспрашивал о бытовых подробностях, о сибирском выговоре, о национальности, об интересах и привязанностях в литературе. Обрадовался, что я люблю стихи Цветаевой и Пастернака, пообещал принести Мандельштама.

Получив машинописную толстую тетрадь, я буквально заболела стихами Мандельштама, они сопровождали меня повсюду. (Мы потом часто будем читать его с Борисом вместе.)

В начале 1966 года студию закрыли. По официальной версии — за посвященное Цветаевой и Пастернаку занятие. Но это был только повод. По окончании «оттепели» Чичибабин вновь стал неугоден сам по себе.

Спустя какое-то время мы встретились случайно поздней осенью 1967 года. Внешний вид Бориса Алексеевича резко контрастировал с оранжево-кленовой благодатью осеннего пейзажа. Куда-то делось энергично-радостное выражение лица, весь он был усталый, поникший, в длинном демисезонном пальто. Он узнал меня, поздоровался, стал расспрашивать, пишу ли я стихи, и вдруг предложил почитать свои. Мы сели неподалеку в сквере, и он, закрыв глаза (потом я привыкла к этой его манере чтения), своим необыкновенно глубинным голосом прочитал, если не изменяет память, «Живу на даче», «Верблюд» и заворожившее навсегда — «Колокола голубизне рокочут медленную кару…». Его тронуло мое волнение. Что то, по его просьбе, прочитала я. Он проводил меня до работы и попросил разрешения встретить вечером. Под огромным впечатлением от его стихов, а также от его неприкаянного вида, я согласилась.

С того дня мы стали встречаться ежедневно. Борис напишет впоследствии, что тогда я спасла его. Верю, что так и было. На все воля Божья.

Возвращаюсь к тому, с чего начала. Знавший Бориса с 60-х годов, со времен чичибабинских выступлений на студии Григория Левина «Магистраль», Володя Нузов оказался человеком упрямым. Он и до этого неоднократно заводил разговоры о Чичибабине со многими известными московскими литераторами. А в середине 80-х годов, в пору «демократизации» вроде бы все благоприятствовало возвращению поэта к читателю. Я тоже начала верить этому, но Борис отмалчивался. Впрочем, как случайно выяснилось, он и сам предпринял одну попытку — отправил в газету «Правда» (в начале 1987-го года) стихи с рефреном «Не умер Сталин». Максимализм всегда был в его духе — как в творчестве, так и в жизни. Отказ из «Правды» смутил Бориса, мы не стали обсуждать это.

Тем временем Нузов, собрав внушительную подборку стихов Чичибабина, отнес их Александру Межирову. Александр Петрович всегда проявлял интерес к творчеству Бориса, но что-то в их отношениях не залаживалось, уж слишком разные они были люди.

Прочитав подборку, Межиров позвонил и среди прочего сказал буквально: «Поздравляю вас с бессмертием». Борис со смешком сообщил мне об этом по телефону — у меня была «черная» суббота (та самая — «…как страшно в субботу ходить на работу»). Подробностей я добиться не могла, Борис пересказывать не любил.

Вскоре пришло письмо от Нузова, процитировавшего еще одну фразу Межирова, которая вызвала у меня улыбку: «Пусть Лиля не пожалеет денег». Речь шла о перепечатке стихов на машинке для того, чтобы Володя разнес их по редакциям.

К моему удивлению, Борис категорически не хотел этого делать. Он кричал на весь дом: «Я не хочу печататься, оставь меня в покое со „своим“ Нузовым, я не хочу участвовать в вашей суете!», «Я привык жить внутренне свободным!», «Я знаю, что такое редакторы!», «У меня есть мой Бог, и мне больше ничего не надо!» Наверное, он вспомнил, как уродовали его публикации и книги в 60-х, и выглядел так, что я по-настоящему испугалась. Потом он успокоился, извинился, но уступать долго не хотел. Лишь спустя много дней махнул рукой: «Делайте что хотите».

Я отобрала несколько десятков стихотворений, отпечатала на машинке, показала Борису и отправила Нузову. Володя отнес их в «Новый мир», «Огонек», «Знамя», «Сельскую молодежь», другие редакции и сообщил, что подборки берут охотно, во многих журналах имя Чичибабина «на слуху», по-видимому, благодаря небольшому сборничку, выпущенному в «самиздате» Л.Е Пинским в 1972 году, а также зарубежным публикациям.

С замечательным человеком и литературоведом Леонидом Ефимовичем Пинским Бориса познакомил (сначала заочно) поэт Леонид Темин. Возникшая затем дружба началась письмом, которое я процитирую в отрывках:

«Дорогой Борис! Простите, что, зная вас только по стихам (и немного со слов Л.Т.), так обращаюсь. Оправданием пусть послужит переживаемое мною в последние дни состояние. Оно не раз мне напоминало то, в котором — увы, по крайне мало достоверному свидетельству — пребывал Пушкин, когда ему принесли для „Современника“ стихи Тютчева, ту неделю, когда он, опьяненный, читал их по домам своих знакомых.

…я их (стихи Чичибабина — Л.К.) читал многажды друзьям… Впечатление у них то же: это настоящие стихи, большая поэзия. М.п., это мнение больного Галича… Также многих других, кто „живет“ стихами, как живут мыслью, верой, добром, музыкой, живописью… 10.IV.1969».

Само письмо довольно большое, с экскурсами в литературоведение. Получить его в то беспросветное для Бориса время было событием.

Потом мы неоднократно бывали в уютном и гостеприимном доме Пинских, всегда «начиненном самиздатовской взрывчаткой», где нас с удовольствием ждали готовый к общению Леонид Ефимович и его жена, переводчик, спокойная и приветливая Евгения Михайловна Лысенко. Что называется с порога мы окунались в «Хронику текущих событий», другие крамольные документы того времени, а также «проглатывали» вышедшие в «самиздате» шедевры прошлых лет. После «Котлована» и «Чевенгура» Борис воскликнул: «Слава Богу, и в наше время жил великий писатель!» И вообще А. Платонов стал для него любимым прозаиком. Здесь же были прочитаны «Москва-Петушки» Венички Ерофеева, названная Борисом «религиозной книгой», «Раковый корпус» и «В круге первом» А.Солженицына, «Доктор Живаго» Б.Пастернака и многое другое.

Кое-что мы привозили с собой в Харьков и давали читать не только близким людям. Как следствие этого в 1974 году Бориса вызвали в КГБ по доносу о распространении «самиздата», продержали там три часа и заставили подписать какие-тообязательства, нарушение которых позволяло завести на него дело. Естественно, ничего не изменилось, он продолжал давать читать «самиздат» и в разных компаниях читал свои стихи «антисоветского содержания». Но повторных вызовов не последовало.

Москва на долгие годы стала для Бориса средоточием литературных и дружеских общений. «Праздником» мысли, духовным родством была освящена начавшаяся в 70-х дружба и переписка с философом Григорием Соломоновичем Померанцем и поэтом Зинаидой Александровной Миркиной, мудрым, прекрасным писателем и человеком Шерой Израилевичем Шаровым и его женой, автором книг о выдающихся ученых, Анной Михайловной Ливановой, в дом которых нас привело знакомство с Александром Галичем. Впоследствии этот дом стал нам родным, а в первый вечер Чичибабин и Галич выступали поочередно перед многочисленными гостями, вообще-то пришедшими «на Галича» и неожиданно получившими авторское выступление еще одного поэта. Как сейчас вижу их лица, я бы сказала даже — два лика двух близких и необходимых друг другу народов — русского и еврейского.

В 1977 году Лев Копелев с подачи Л. Е. Пинского опубликовал в американском издательстве «Ардис» (журнал «Глагол», вып. 1) большую подборку Бориса, включавшую стихи 40-х — 70-х годов. Это была не единственная зарубежная публикация, о многих я, может быть, не знаю до сих пор. Поэтому имя Бориса в «перестроечных» редакциях было известно и, со слов Нузова, на хорошем счету.

Новый «момент истины» наступил для Бориса Чичибабина в 1987 году. В мае его пригласила в Москву Некрасовская библиотека на 110-летний юбилей Н. А. Некрасова. До этого Борис ответил на составленную и присланную ему поэтом Владимиром Леоновичем анкету, подобную предложенной в 20-е годы Корнеем Ивановичем Чуковским. В сборнике, в который вошли анкеты, заполненные известными поэтами и писателями, имя Чичибабина через 20 лет вновь появилось на страницах советской печати.

На юбилейном некрасовском вечере присутствовали только москвичи, и когда ведущий программу В.Леонович объявил, что выступит харьковчанин Борис Чичибабин, для многих это оказалось сюрпризом. Заметно волновавшийся Борис сразу нарушил ход мероприятия с привычными литературоведческими докладами. Он прочел стихи «Клянусь на знамени веселом» («Не умер Сталин»). Я замерла — в те дни подобные темы все еще оставались опасными и рискованными. Надо было видеть, как он читал, как гневно звучал его голос на обличавшем рефрене, как «аввакумовски» ткнул себя пальцем в грудь на строках: «А в нас самих, труслив и хищен, не дух ли сталинский таится…». Его хорошо приняли, но больше Борис не прочел в этот вечер ничего. Ему был важен факт обнародования крамольной истины.

На следующий день по приглашению Елены Цезаревны, внучки Корнея Ивановича Чуковского, мы с Володей Леоновичем, Сашей Радковским, Александром Кривомазовым (прекрасным фотографом-любителем, выполнившим практически все лучшие фотографии Бориса тех лет) и поэтом-харьковчанином Юрием Финном поехали в Переделкино на дачу Чуковских (ныне дом-музей Корнея Ивановича). Нас провели по чудесному дому, рассказывали, показывали, потом попросили Бориса почитать стихи. Помню отчетливо, как мы расположились в комнате возле веранды первого этажа, как Борис сел, закурил и глубоко затянулся — «остановись, мгновенье», и оно остановилось на кадре Кривомазова, где «над лицом его венец выткан гномом папиросным», и еще на одном, где мы все на фоне переделкинской дачи.

А публикаций все еще не было. Подборки принимали доброжелательно, с благодарностью, но печатать не торопились. Даже храбрый «Огонек», с благословения Коротича первым попросивший стихи, переносил их из номера в номер. Потом вдруг появилась необходимость в сопровождающей подборку врезке, подписанной кем-нибудь из именитых. Один из них отказался наотрез, сославшись на то, что он человек «сталинской» эпохи, воспитанный в страхе, и на что-то еще подобное. Евтушенко находился в отъезде, некоторые оправдались занятостью. Выручила Белла Ахмадулина, к которой обратился потерявший надежду Нузов. С присущим ей достоинством и изяществом Ахмадулина представила Бориса Чичибабина огоньковским читателям, и с легкой ее руки подборка стихов была напечатана в сентябрьском номере «Огонька».

Самой подцензурной несколько неожиданно оказалась подборка в «Новом мире». Ситуация очень напоминала чичибабинские строки, которые уже цитировались:

А в нас самих, труслив и хищен, 
не дух ли сталинский таится, 
когда мы истины не ищем, 
а только нового боимся.

Стихи планировались в октябрьской книжке журнала, но вдруг их решили снять, поскольку приближалось 70-летиесоветской власти. Главный редактор, однако, настаивал на публикации, и тут забеспокоились сотрудники отдела поэзии. В «Судакской элегии» они потребовали убрать слово «непристойно» в строке «как непристойно Крыму без татар». Предлагались на замену слова «неприлично», «неуютно» и прочие. Борис исписал полстраницы своим мелким почерком (целая поэма в прозе), что «непристойно» не просто его «личное слово», но и единственно верное здесь. Убедить не удалось, строка приобрела «компромиссный» вид — «Как не пристало Крыму без татар». Этим, впрочем, не ограничились. В стихотворении «Чернигов» попросили, позвонив из Москвы, снять целую строфу, утверждая, что она неуместна. Речь шла о строфе:

Тени душ витают на погосте, 
и горят рябиновые грозди, 
и течет под берегом река, 
и покой от веры и полыни. 
Никакой Империи в помине. 
Это просто Средние века.

Борис в каком-то смысле даже злорадствовал: «Что я тебе говорил! Не хочу печататься, не могу, не умею спорить с редакторами». Признаться, я даже всплакнула — ведь вымарывали одну из лучших строф. А тут новый звонок: «Борис Алексеевич, надо строку с татарами всю заменить, иначе не сможем опубликовать эти стихи», и на всякий случай для резерва — «Если есть что-нибудь еще, присылайте». Все было ясно — татары в эти дни сидели под кремлевскими стенами и добивались возвращения в Крым. В результате строка стала выглядеть так: «Я шел тропою горестей и кар». К письму с ней Борис приложил стихотворение «Покамест есть охота, покуда есть друзья, давайте делать что то, иначе жить нельзя». Как за него ухватились! Написанное в 1979 году, оно пришлось впору наступившим переменам. В который уже раз Чичибабин опережал время.

В новомировской публикации мы с удивлением обнаружили и другие правки, сделанные вообще без ведома автора. В «Судакской элегии» названия «Алчак-кая» и «Салхат» превратились в «Алушту» и «Симеиз», стихи «Сколько вы меня терпели» оказались укороченными. Досаду скрашивало лишь присутствие на страницах журнала стихов «Красные помидоры», которые, как казалось Борису, должны были вызвать больше опасений. Да и сам факт возвращения в «Новый мир» через 25 лет (стихи «Дождик» были напечатаны Твардовским в 1962 году) безусловно радовал.

В сентябре 1987 года часть отпускного времени мы проводили в Алупке, поселившись поблизости от нашего хорошего друга — художницы Тамары Андреевой, очень больной, почти не выходившей на улицу женщины, для нее наши летние приезды были праздником. На этот раз праздник был двойной: в Мисхоре отдыхали наши любимые друзья Борис и Алла Ладензоны, которые часто наезжали к нам в гости. В один из дней из Харькова сообщили о телефонном звонке Анны Михайловны Шаровой. Я немедленно перезвонила ей и узнала о публикации стихов Бориса в «Огоньке» и «Литературной газете». Так хотелось увидеть их своими глазами, но до Алупки издания добирались с опозданием на неделю («ЛГ») и того больше («Огонек»). До сих пор с благодарностью вспоминаю газетный киоск на Зеленом мысу, подаривший нам эту радость, умноженную хорошей компанией в «Литературной газете» — соседством с Владимиром Соколовым.

С этой вестью я бежала к Борису, но он поначалу лишь огорчился, обнаружив, что «Не умер Сталин» напечатано не было. По его мнению, написанное 30 лет назад, оно было ко времени, к месту, необходимо надеявшимся на перемены. Но мне удалось заразить его своей радостью, да и сам он был взволнован; было решено отпраздновать с Тамарой и Ладензонами это событие, что и было сделано.

Остаток отпуска в том сентябре мы проводили в Москве, где прошло первое персональное выступление Бориса в библиотеке им. Некрасова. Четверть века он был отлучен от массового слушателя и наконец увидел перед собой переполненный зал, людей в коридорах, на подоконниках. Среди гостей — Лидия Корнеевна и Елена Цезаревна Чуковские, Володя Корнилов, Евдокия Ольшанская из Киева, другие знакомые лица, но большинство — заочные поклонники Бориса Чичибабина.

Конечно, я волновалась безумно, но с первых звуков его голоса поняла, что зал захвачен и покорен стихами Бориса, его манерой читать, его выстраданной верой в каждое слово. Даже сутулость при его высоком росте не мешала, не скрадывала осанки, а одухотворенности и благородства ему всегда было не занимать.

В те дни Борис Чичибабин был приглашен на вечера журнала «Огонек», проходившие в киноконцертном зале «Октябрь». С болью говорю теперь, что его первое (в 1987 году) и последнее (в 1994-м) выступления перед многотысячной аудиторией прошли в этом помещении. Тогда Борис впервые прочитал «Памяти Твардовского» и ждавшее своего часа целых 30 лет «Не умер Сталин». Зал воистину взорвался аплодисментами — наконец-то он был услышан! В перерывах его искали, за ним бегали, расспрашивали, просили дать адрес. Для многих он стал неожиданным и оглушительным открытием.

13 декабря 1987 года Борис впервые выступил в Центральном доме литераторов в Москве. Вечер вел Бенедикт Сарнов. Переполненный зал дважды вставал аплодируя. Торжественность несколько «разбавил» один курьез — из зала поступила записка с просьбой прочитать что-нибудь о природе. Борис озорно улыбнулся: «Да! Кстати, о птичках!» и прочел «Оду воробью», венчающуюся словами: «…поэты вымерли, как туры, и больше нет литературы». Его долго не отпускали, просили читать еще и еще. Я сидела в первом ряду, как всегда готовая подсказать, если Борису изменит память. Вдруг он глянул на меня в упор и спросил: «Прочитать?» Я почти крикнула: «Ни за что!», но он уже начал «Крымские прогулки». Это сегодня поэму можно видеть в сборниках Чичибабина, а тогда… На весь зал гремело: «…и на земле татарской ни одного татарина», «умершим не подняться, не добудиться умерших, но чтоб целую нацию — это ж надо додуматься». Ответом были овации, а я украдкой вытирала глаза — и радовалась за него, и переживала.

В том же 1987 году Бориса восстановили в Союзе писателей. Поначалу все публикации и выступления происходили в России, в Москве. Украины, Киева это словно не касалось, словно позабыли тут такого поэта. И когда по поводу Чичибабина в Киев позвонил Евтушенко, литературные чиновники сделали вид, что с трудом вспомнили. Надо сказать, что еще существовал обком, где растущая слава Бориса воспринималась так: «на нас идет атака Чичибабиным». Но в харьковскую писательскую организацию пришли телеграммы от Булата Окуджавы, Григория Поженяна, редколлегии «Нового мира» во главе с Залыгиным, смысл которых — необходимость восстановления Чичибабина в СП. Это были более требования, чем просьбы. Булат Шалвович, например, подчеркнул, что для исключавших Бориса восстановить его — «большая честь». Возвращение в Союз писателей состоялось 30 октября 1987 года, процедура осуществлялась тем же составом, что и изгнание 14 лет назад.

Сам Борис поначалу очень не хотел этого и при первом разговоре с Евтушенко по такому поводу категорически отказывался, ссылался на возраст, но общими усилиями удалось уговорить его. Свою роль сыграли его незлопамятность и надежда на обещанные демократические перемены в стране, в которых каждый порядочный человек должен участвовать вместе со всеми. Не умевший ничего делать без полной душевной отдачи, написал заявление: «…я не хочу и не могу оставаться в стороне от общего движения народа, страны. Я чувствую себя поэтом, которому есть что сказать моему народу», даже по-донкихотски призвал на помощь «Плывет „Аврора“», не догадываясь, что это не нужно ни меняющим маски коммунистам, ни новым демократам.

«Исправляли ошибку» те же самые люди, которые ее совершали, но обличали они не себя, а кого-то неведомого, попутавшего их. Лишь у Владимира Добровольского хватило мужества лично извиниться перед Борисом и потребовать для себя официального порицания за участие в исключении.

Борису было неловко, он стоял перед собравшимися растерянный и едва ли не чувствуя себя виноватым за происходящее. Еще когда он вошел, кто-то поразился: «Как изменился он». Но для не имеющих стыда ничего не имело значения. Один из них заговорил о «незабываемых шестидесятых», о своем геройстве в те годы, и даже окрик старика Зельмана Каца («Как тебе не стыдно, у человека жизнь прошла, а ты о чем говоришь!») не смутил его.

Борис никогда ни на кого не держал зла, к Добровольскому он чуть ли не бросился пожать руку — «Что ты, Володя!». Это ведь и о них тоже — «…я люблю вас неразумных, но не так, как вы хотели».

Комедию и чиновничью процедуру «одобрямса» прервало лишь чтение Бориса:

Давайте что-то делать, 
чтоб духу не пропасть, 
чтоб не глумилась челядь 
и не кичилась власть.

1988 год начался незабываемыми выступлениями в Киеве. За два дня (чтоб не отпрашиваться с работы, были выбраны суббота и воскресенье) Борис читал стихи трижды — в Доме актера, Доме учителя и Доме архитектора. На первый вечер в Доме актера пришло столько людей, что Борис, уже имевший дело с массовыми аудиториями, удивился. Мест не хватило, многие расположились вдоль стен и даже на сцене. Вечера вел Иван Дзюба. Во время двухчасового авторского чтения, сопровождавшегося овациями, с переводами стихов Чичибабина на украинский язык выступили поэты И. Рымарук и В. Герасимюк.

Единственную ночь в Киеве провели в номере «люкс». Непривычная роскошь радовала Бориса, но скорее из-за меня. Впрочем, после столь напряженного чтения тишина и покой были ему кстати.

Помню короткое общение с киевскими друзьями. Мы и раньше во время приездов в Киев не только были желанными гостями у Евдокии Ольшанской, Юрия Шанина, Гелия Аронова, но и «заряжались» столь необходимыми тогда дружеским участием, интересными разговорами, а также любовью к Борису и его стихам.

Первое легальное в перестроечное время выступление в Харькове состоялось 5 марта 1988 года в клубе железнодорожников (до недавнего времени — имени Сталина, умершего именно в этот день). Идеологическая номенклатура была еще жива и по-деловому заняла первые три ряда переполненного зала. Я же не смогла найти себе места поблизости от сцены. После Москвы и Киева, где к подобному относились с заботой и непременно окружали меня вниманием, было непривычно и странно чувствовать равнодушие. Наконец, удалось «выбить» место в третьем ряду, около молодой, ухоженной девицы, приготовившейся что-то записывать в блокноте. (Она и вправду делала это во время чтения.) Услышав в «Судакской элегии» слова: «зачем я эту горькую страну ношу в крови, как сладкую заразу…», — соседка не выдержала, повернулась ко мне, негодуя: «Где он живет?» Я ответила нейтрально: «В Харькове». По-моему, ей трудно было поверить, что этот человек на свободе.

В конце апреля 1988 года мы поехали в Москву. Борис должен был принять участие в вечере памяти Шеры Израилевича Шарова и провести свой творческий вечер в Доме культуры медиков. Было задумано (стараниями Нузова), чтобы на творческом вечере Е.Евтушенко вручил Борису писательский билет.

Это удалось сделать, поскольку еще существовал Советский Союз и его единая писательская организация. При всем честном народе поэта Бориса Чичибабина «обратно» посвятили в писатели. Впрочем, в происходящем было что-тотрогательное и настоящее.

В сентябре 1988 года Борис впервые получил семейную путевку в писательский Дом творчества Коктебеля. Это его любимые места, мы еще в 1974 году жили в Судаке, а в 1984 в Коктебеле,- приехали туда из Киева, где в клубе поэзии «Родник», руководимом Евдокией Ольшанской, отмечали годовщину со дня смерти Леонида Темина.

Евдокия Мироновна на свой страх и риск попросила тогда еще опального Бориса выступить. Он впервые прочитал: «Леня Темин не помню забыл…», написанное ночью в поезде — до утра простоял в коридоре, вышептывая что-то в черное окно. Может быть, поэтому стихи получились столь жесткие, что шокировали многих. Юра Шанин попытался скрасить ситуацию шуткой про обязательную ложку дегтя в бочке меда, но дело было, конечно, не в этом. Просто Борис, как всегда, сказал правду, даже в адрес нежно любимого им покойного Лени Темина.

Та весна стала для Бориса «Коктебельской осенью». За две недели он написал девять стихотворений, среди них — «Коктебельская ода», «Дельфинья элегия», «Ежевечерне я в своей молитве», «Феодосия», «Паустовскому».

И вот в 1988 году он первый раз выступал на общем вечере писателей, где сразу завоевал любовь большинства и как поэт, и как человек.

«Чичибабинское» чтение привлекло к себе внимание сотрудника фондов записи литературного музея Сергея Филиппова. Услышав фонограмму вечера в ЦДЛ, он влюбился в голос поэта, и благодаря его стараниям в 1989 году на фирме «Мелодия» вышла пластинка «Колокол». На конверте рукой Бориса написано: «…За то, чтоб нам хоть слово правдыпо-русски выпало прочесть» (строка из стихотворения «Памяти Твардовского»). Настолько правдив и достоверен записанный его голос, что трудно поверить, что его нет в живых.

Не обошло своим вниманием поэта Бориса Чичибабина и Центральное телевидение. После вечера в Некрасовской библиотеке «загорелась» этой идеей Валентина Неклюдова. В начале 1988 года были сняты «5 минут поэзии». Помню, какое ошеломляющее впечатление произвели стихи Бориса на операторов и редактора. И потом эта же бригада в более расширенном составе приехала осенью 1988 года в Харьков снимать фильм о Чичибабине. В харьковском горисполкоме были страшно удивлены этим — там и представления не имели, какой крупный поэт живет в «рiдному Харковi». Но оказали должное содействие (как же — Москва, «Останкино»!). В 1989 году фильм был показан по Центральному ТВ, и поэт Борис Чичибабин был «явлен народу». Приходило очень много писем, хочу извиниться за Бориса, у него не было ни сил, ни времени (он еще работал) отвечать, но он был очень благодарен всем откликнувшимся.

В один из наших приездов в Москву неугомонный Нузов предложил Борису издание сборника за счет средств автора (мы с Борей плохо понимали тогда, что это такое). Ситуация несколько осложнялась тем, что готовый сборник («Колокол») был принят издательством «Советский писатель», однако выход книги мог откладываться (так и произошло, в «СП» книга вышла лишь в 1991 году). Таким образом, кроме мало понятных финансовых проблем, возникали и какие-то юридические, совсем уж незнакомые Борису. Но у Нузова нашлись неотразимые аргументы. Во-первых, все материальные расходы и технические проблемы он брал на себя. Во-вторых, по его словам, фамилия Чичибабин на тот день открывала двери самых недоступных кабинетов. А от Бориса Алексеевича требовалась только расписка о доверии Нузову.

Таким образом, сборник вышел в 1989 году, и многие предпочитают его последовавшему «совписовскому» по причине «непарадного» и «опального» вида. Кстати, именно этот сборник сыграл важную роль в определении претендентов на Государственную премию по литературе за 1990 год.

Тут тоже все происходило не по накатанной советскими писателями колее. Осенним вечером 1989 года Борису Алексеевичу сообщили по телефону, что русская секция при писательской организации в Киеве выдвигает его на соискание Государственной премии за стихотворения, опубликованные в периодической печати в 1987–1989 годах. Случай беспрецедентный. Тем более необходимо срочно предоставить все публикации в двух экземплярах. Когда я пришла с работы домой, Борис рассказал мне также, что ответил звонившей женщине нежеланием во всем этом участвовать, а если та настаивает, то пусть имеет дело со мной.

Повторившая звонок оказалась руководителем секции Валентиной Ивановной Ермоловой, которая в ответ на мое естественное недоумение — дескать, какое отношение имеет Борис Чичибабин к Государственным премиям,- стала кричать о том, сколько достойных претендентов они отклонили ради Чичибабина и вообще как это было не просто, что пришлось пообещать ей что-то сделать.

Дальше начался отбор публикаций до поздней ночи и подвернувшийся счастливый случай с ксерокопированием на моей работе. (Тогда были строгости, а официально обещали только через месяц). Затем последовала отправка необходимых материалов в Киев, оттуда в Москву, а в Москве, как поддержка, появился вскоре «нузовский» «Колокол».

Не могу не упомянуть о продолжавшихся добрых отношениях с библиотекой им. Некрасова, директором которой была прелестная женщина Эсфирь Семеновна Красовская. Они разместили в библиотеке почти весь тираж «Колокола», занялись его распространением, организовали презентацию сборника. Когда мы приезжали в Москву, устраивали вечера поэзии с участием Бориса Алексеевича.

В марте 1989 года Борис, наконец, оставил работу. Ему 66 лет и, кроме того, что его не отпускали, он сам в какой-то мере побаивался изменения установившегося образа жизни. Но состояние здоровья и все большее участие в литературно-общественной жизни требовали свободного времени.

По приглашению журнала «Дружба народов» поехали в Минск на благотворительный вечер, сбор от которого должен был поступить пострадавшим от землетрясения в Армении. В который раз ко всему доброму и благому примешивается темное и злое.

В Минске нашлись «силы», азартно занимавшиеся дискредитацией писателя Василя Быкова. Не исключалось, что намеченный вечер они изберут «полем битвы». Сам Василь Быков отказался присутствовать, поскольку получил доказательства, что это небезопасно для него.

Активничали сподвижники Бегуна, и он сам нашел возможным появиться в зале, надеясь, что антисемитский и фашистский дух поборет все остальное.

Огромный зал минского тракторного завода был переполнен; нам пришлось пройти сквозь строй сдерживавших толпу милиционеров и дружинников. Мы знали, что незадолго до этого под Минском был учинен разгон манифестации «Мемориала» с откровенным избиением ее участников. Первые ряды по уже знакомому харьковскому варианту заняли обкомовские работники рассыпавшейся тогда партии.

Борис выступал последним. К моему удивлению, его знали, по залу зашелестело: «Чичибабин, Чичибабин…». Прочитав несколько стихотворений («Псалмы Армении» и другие), он не «забыл» свое «Не умер Сталин», и шквал аплодисментов засвидетельствовал истинное настроение зала.

Было еще много поездок и выступлений. Я не могла участвовать лишь в одной из них, в итальянской, откуда Борис, к сожалению, вернулся с обострением стенокардии.

В декабре 1990 года по приглашению профессора Кельнского университета Вольфганга Казака мы посетили Германию. Это был настоящий рождественский подарок для нас. До этого В.Казак написал письмо, в котором просил Чичибабина сообщить необходимые данные для включения в словарь русских писателей, над которым профессор работал. Завязалась переписка, закончившаяся незабываемой поездкой по Германии.

Еще одно событие было связано с обнародованием стихов Чичибабина. Энтузиасты-«паустовцы», возглавляемые Ильей Ильичом Комаровым, «вычитали» в сборнике «Колокол» стихотворение, посвященное К. Г. Паустовскому. Они разыскали Бориса Алексеевича и в качестве почетного гостя пригласили на первый праздник Паустовского в Тарусе, состоявшийся 26 мая 1991 года. Праздник был приурочен к 99-летию со дня рождения писателя. Из Москвы в Тарусу мы ехали вместе с М. И. Алигер, незадолго до этого приславшей письмо Борису. Письмо было написано карандашом, размашисто, крупными буквами. Кроме разговора о стихах, она приглашала побывать у нее в Москве, чтобы познакомиться лично.

Так что волею судьбы вечером 25 мая они сидели в празднично украшенной столовой в Тарусе и выпивали за знакомство и за любимого писателя Константина Георгиевича Паустовского.

Посещение Тарусы с ее памятными сердцу местами и возможностью показать мне их очень радовало Бориса. Побывали мы в Тарусе и на юбилейном празднике — 100‑летии со дня рождения писателя.

Любовь к Паустовскому нашла отражение в прозе «Слово о любимом писателе», написанной для журнала «Мир Паустовского», который начали издавать те же энтузиасты.

«Домик» в парке «Кузьминки», преобразованный ими в народный музей К. Г. Паустовского, стал и нашим родным домом, а его сотрудники близкими людьми, помогающими Борису Алексеевичу и пропагандирующими его творчество.

В хронике 1991 года два события оказались неожиданно связанными меж собою. Государственные премии были уже присуждены, но дата вручения их оставалась неизвестной. А в начале года, в январе, Бориса пригласили в Москву на 100-летие О. Э. Мандельштама с недельными чтениями в честь этого юбилея. Мне, занятой на работе, отлучиться на такой срок было трудно. Но Борис отказывался ехать без меня, да и я не хотела отпускать его одного.

Решили присутствовать хотя бы на заключительном вечере в Центральном Доме литераторов, который приходился на субботу.

В программе этого вечера предполагалось, что литераторы будут читать любимые стихи Мандельштама. Борис согласился на это с удовольствием. Всю страсть и любовь к стихам Осипа Эмильевича вложил Борис в свой еще не приглушенный больными легкими голос. Он читал наши любимые «Заблудился я в небе», «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма», «Кому зима — арак и пунш голубоглазый». После выступления я пошла за кулисы поблагодарить его и стала свидетельницей разговора Бориса с. С. Аверинцевым, тоже удостоенным Государственной премии как один из авторов коллективного труда «Мифы народов мира». Речь шла о том, можно ли получать премию из рук государства, которое в агонии давит людей танками на улицах Вильнюса. Борис пообещал, что, естественно, присоединится к отказу, если он будет коллективным.

Однако, эта акция достаточной поддержки не нашла, и на вручение пришли все лауреаты. Мы были окружены близкими людьми, поскольку по регламенту Борису, как и другим, разрешалось пригласить гостей, предварительно сообщив их паспортные данные.

Многие наши друзья — и москвичи, и харьковчане — согласились приобщиться к такому событию, чтобы поддержать Чичибабина. Да и когда еще можно было попасть в Кремль так легко.

В президиуме сидели те же самые люди, которые прямо или косвенно не давали Борису печататься. Честно говоря, хотелось, чтобы все это побыстрее закончилось. Но Чичибабин остался верен себе.

Неожиданно он попросил слова, предварительно не предупредив об этом. Лица в президиуме вытянулись, на них прямо написано было: опять этот смутьян что-то затевает со своими «невзвешенными» свободолюбием и правдивостью.

Однако Борис был сдержан. Он сказал о том, что когда танки введены в Литву, когда снова творится безобразие, было бы естественней отказаться от премии, но это же государство впервые за 70 лет повернулось к своему народу человеческим лицом. Он добавил, что принимает премию не просто от государства, а от тех людей, которые живут сейчас надеждой и верит, что «благоразумие и искупление прежних грехов спасут нас».

В сентябре 1992 года мы посетили «землю обетованную» в составе большой украинской делегации, отправленной в Израиль для налаживания культурных связей. Для Бориса же главный смысл был — свидание с друзьями.

По приезде Александр Верник забрал нас к себе домой и руководил нашими маршрутами, пользуясь машинами приятелей.

В те дни был устроен большой вечер Бориса в русском центре Иерусалима, а также выступление в Тель-Авиве (в союзе писателей). По отстоявшимся впечатлениям Борисом были написаны стихи «Когда мы были в Яд-Вашеме», «Земля Израиль», «Не горюй, не радуйся».

Последний приезд в Израиль состоялся за два с половиной месяца до кончины Бориса. Ему было трудно ехать, но, наверное, что-то предчувствуя, решился. В тель-авивском Доме писателей снова прошло его выступление при многолюдном сборе. Когда Борис забывал слова, ему подсказывали из зала, и он был приятно удивлен этим.

В 1993 году, предпоследнем в жизни Чичибабина, позвонили с Киевской студии документальных фильмов с предложением сделать фильм о нем. Борис, имевший приглашение на ежегодный Пушкинский праздник в Гурзуфе и знавший, что в начале лета будет отмечаться 100‑летие Волошинского Дома, предложил перенести съемки на это время. Режиссер Рафаил Аронович Нахманович с радостью воспринял это, и съемочная группа приехала в Коктебель в июне.

После выступления Бориса в Гурзуфе, пожив там несколько дней в коттедже, окруженном прекрасным парком, насмотревшись на знаменитый фонтан «Ночь», мы с Евгением Рейном, тоже принимавшим участие в празднике, добрались до Коктебеля. Юбилей Волошинского Дома сопровождался приуроченными к нему чтениями по русской литературе XX века, на которые были приглашены известные литераторы из Москвы, Санкт-Петербурга, дальнего зарубежья. Со многими Борису хотелось пообщаться, послушать доклады, но мы были подчинены графику съемок, и проживание наше обеспечивала киностудия.

Был отснят большой материал, включивший «волошинские торжества», поездку в Старый Крым, встречи с возвратившимися на родину татарами, дельфинарий и спор о нравственности науки, как продолжение «Дельфиньей элегии», многое другое.

В сентябре съемочная группа приезжала в Харьков, и фильм был отснят окончательно. Я очень благодарна режиссеруР. А. Нахмановичу за эту картину, названную «Исповедь», однако думаю, что ей помешали сжатые сроки работы над лентой, и 30-ти минутные «рамки» фильма, в которые не вместилось все задуманное режиссером.

Готового фильма Борис не увидел, но картина остается и фактом его биографии, и свидетельством о нем.

В те июньские дни Борис познакомился с Игорем Золотусским, к творчеству которого всегда относился с большим интересом; познакомился и с Лидией Борисовной Либединской (они буквально бросились друг другу навстречу, хотя впервые увиделись очно). Бориса пригласили поучаствовать и в одном мероприятии — «выездном» заседании международного ПЕН-клуба, проводимом в волошинской мастерской. Среди участников были Фазиль Искандер, Кирилл Ковальджи, Генрих Сапгир, Евгений Рейн, Игорь Золотусский, приехавшая из Штатов Виктория Швейцер и еще одна «русскоязычная» американка. Все происходило в интерьере, сохранившемся со времен Волошина, снимали останкинские телевизионщики Дина Чупахина и Ионас Мисявичюс.

Заседание на тему «Свобода и творчество» вел Фазиль Искандер. Когда он предоставил слово Чичибабину, Борис начал с того, что не является членом ПЕН-клуба, что «у нас в провинции (то бишь в Харькове — Л.К.) вообще не знают, что это такое». Немедленно последовала ответная шутка Ковальджи с предложением принять Чичибабина в клуб на этом же заседании. Главной мыслью Бориса было, что «в любых обстоятельствах жизни писатель может быть несвободен, кроме одного — когда он садится за стол, когда пишет, тут он изначально должен быть свободным, иначе какой же он творец».

В тот же вечер Ионас и Дина предложили Борису попытаться «пробить» его выступление на телестудии «Останкино». Он задорно ответил: «Приглашайте, приеду».

Через несколько месяцев, в конце лета, нам сообщили об очень обрадовавшем и взволновавшем Бориса решении советалитературно-общественного движения «Апрель» присудить ему премию «За гражданское мужество писателя» имени академика А. Д. Сахарова за 1993 год.

На счастье, два события совпали по времени. 17 октября состоялся чичибабинский вечер в концертном зале «Останкино», а 19 октября в большом зале ЦДЛ на собрании московских писателей-апрелевцев Борису вручили диплом. Сам диплом прост и скромен, но на развороте его, слева — портрет Андрея Дмитриевича, Сахаров на нем, очевидно, в момент спора — лицо протестующее и незащищенное одновременно. Именно такая «мужественность» всегда была дорога Борису.

Еще очень многое можно бы было рассказать и о доставшихся поэту Борису Чичибабину редких праздниках, и о бесчисленных невзгодах, которые он выдержал, оставшись несломленным и неозлобившимся. Здесь представлены лишь фрагменты, хочу закончить их мыслью Зинаиды Александровны Миркиной, которую она высказала на вечере памяти Бориса в Доме-музее Цветаевой: «Высшее мужество сказать о себе, что „я никто и даже не поэт“, суметь отказаться от себя во имя вхождения в это „Никто“ -Бога. Борис сумел это сделать».

Думаю, присутствуй он в зале, усмехнулся бы смущенно и остался доволен.

Мне трудно «прикоснуться» к последнему году жизни Бориса. Я так явно ощущаю его присутствие, вижу идущего своей неспешной, «верблюжьей» походкой, радующегося новой книге, вкусной еде,- не могу поверить, что его нет в живых. Невыносимо больно смотреть на фотографии последнего года, где на похудевшем лице отчетливо проступают признаки болезни. Особенно тяжело видеть по телевизору выступление на вечере «Литературной газеты» — «Автограф» 12 ноября 1994 года.

Он плохо чувствовал себя, в основном лежал, очень изменился. Накануне поездки я сказала, что все-таки ехать нельзя. Он в ответ: «А если в последний раз? Мне это так важно». Важно было, собрав всю силу больных легких, прохрипеть «осевшим» голосом «Плач по утраченной Родине». Это его завещание, дар жертвенной боли, укоротившей жизнь.

В последнем стихотворении «Исповедным стихом не украшен…» страшное признание: «не мои — ни пространство, ни время», но, обманывая себя и, может быть, утешая меня: «Дай же сил мне,- кого-то молю, — чтоб не смог я покинуть до срока обреченную землю мою». А в разговорах неоднократно повторял: «Ни до чего хорошего я уже не доживу».

Боря скончался 15 декабря, почти под Новый год.

Я думала — не переживу. Я читала ежедневно утренние и вечерние молитвы, которые врачевали меня слезами и соединяли с ним.

Я давно не писала стихов. Но после его кончины и до 40 дней написала 12 плачей о моем Горе и читала их после молитв, в течение дня…

И все приняв, как ты мне Свет открыл, 
все думаю, за что мне счастье было? 
За что нас Бог двоих благословил? 
И сделал так, чтоб я тебя любила, 
чтоб жизнь моя прошла не в пустоте, 
не в суете семейного базара, 
а в таинстве священного пожара, 
в прекрасной и суровой высоте.

1997 г., Харьков

www.geocities.com