В нашей литературной рубрике мы публикуем сегодня повесть писателя из Новороссии Дмитрия Юдкина. Своеобразный стиль изложения даёт особую окраску повести. Собственно, никто пока ещё не брался рассматривать происходящее во фронтовой полосе глазами простой казачки. Повесть публикуется без редакторских правок и сокращений.

 

По дороге, вниз с горы, шла пожилая женщина. Невысокого роста, грузноватая, с простым русским лицом, похожее на которое можно часто встретить на улицах городов и сел средней полосы России. Овальное, нос картошечкой. Простое лицо, обыкновенное, ничем не запоминающееся, если бы не глаза. Глаза у этой пожилой женщины были особенными. Вестимо, сейчас уже поблекшие цветом, но, в молодости ярко лучившиеся встречным людям теплым приветом. Голубым-голубым. Словно небо над морем в ясный погожий день. Однако отнюдь не в названной только что причине заключалась их исключительность. Не в прошлой силе, не в особой какой-то их красоте. Ибо, красота человеческая, как известно, подвластна безжалостному времени непререкаемо. В них понималось особенным другое. Они были невероятно живыми, будто не одни лишь глаза, самое душа смотрела. Именно этим они невольно приковывали к себе внимание встречного взгляда. Смотрела тебе в глаза и говорила с тобой беззвучно, на понятном тебе и без слов языке. Душа – добрая и приветливая, открытая навстречу людям. Такие глаза сегодня уже редко встретишь, намного реже, чем даже завораживающе красивые.

Одета она была в светлую рубашку навыпуск с коротким рукавом, темно-синюю юбку, на ногах – белые сандалии, обутые на босу ногу.

Шла женщина довольно ходко, но несколько вразвалочку, как ходят уточки. В правой руке она несла полипропеленовую клетчатую сумку. Судя по тому, с какой невесомостью сумка болталась в ее руке – совершенно пустую. Звали женщину: Любовь Алексеевна Мякишева. Соседи по улице кликали ее Алексеевной, будем называть нашу героиню так и мы.

Алексеевна спешила. Шла настолько быстрым шагом, насколько позволяло ей состояние ее здоровья. Натруженные за нелегкую рабочую долю ноги, перевитые синюшными варикозными венами, еще не отказывались служить хозяйке, неся ее по пыльной дороге, с высовывающимися из толщи желтоватого глинозема кусками мергеля. Старая дорога. Проложенная очень давно, еще первопоселенцами города. На всем ее протяжении, с боков к ней сбегались улицы более благоустроенные, асфальтированные и гладкие. Одна она такая, будто где в селе. Идти по ней в дождь Алексеевна ни за что не решилась бы. Дорога тогда делалась скользкой, расползающейся под ногой. Но к магазину около Богдановского моста старая дорога была самой короткой и прямой.

На протяжении всего пройденного пути Алексеевну донимало странное чувство. Сызмальства родные улицы, почему-то казались неузнаваемыми, будто плохо, второпях, когда-то изученными. Хотя ходила Алексеевна по ним все шестьдесят семь лет своей жизни. Здесь прозвенело счастливым смехом ее детство, отцвело девичество, полноводно протекли зрелые года, здесь же настигла Любу Мякишеву старость. Но многое сейчас тут дышало чужим, вызывающим это странное чувство неузнаваемости. Обострялось оно от того, что некоторые дома стояли пустыми после отъезда хозяев. Посеревшие, с потускневшими красками, налетом сиротства, проступившим на стенах, они выглядели как вполне живые существа, скорбящие от прихода в родной край беды. И беды большой. То тут, то там виделись ее признаки совсем явственно. Воронки в дороге и по ее обочинам, выдолбленные снарядами и минами, изодранные рванными ранами заборы, зияющие сквозной пустотой оконные проемы, посеченные осколками стены. Местами в строениях наблюдались разрушения и куда серьезнее.

Любовь Алексеевна жила в городе Луганске, и было сейчас лето 2014 от Рождества Христова. На Украине третий месяц гремела Гражданская война. Хотя в официальных источниках информации подобным образом нигде ее не именовали. Придумывали ей другие названия и обозначения. Боялись этих слов что ли? Попутно замечу, большинство простых жителей Украины воспринимали начавшуюся войну отнюдь не однозначно, слишком много чего в ней было непонятного. Даже Алексеевна, внимательно следившая за любыми, даже мало-мальски значимыми новостями, касающимися этой темы, не во всем могла разобраться, чтобы быть уверенной в своих мыслях наверняка. Хотя определенное мнение по поводу происходящего у нее все-таки сложилось. Новое Киевское руководство, дорвавшееся до власти в результате государственного переворота, проводило на Юго-Востоке страны карательную акцию, лукаво именуемую дикторами Украинского телевидения антитеррористической операцией, в сокращении обозначающуюся ими, как АТО. Войска Киевской хунты ожесточенно штурмовали города Луганской и Донецкой областей. Бои шли под Славянском, около Северодонецка, Горловки, Лисичанска, на подступах к Луганску и Донецку.

Женщина остановилась. Закололо в правом боку, в межреберной области. Хватая широко открытым ртом, накаленный жарким июльским солнцем, воздух, она пощупала бок, слегка надавливая на него кончиками пальцев. Вынула из кармана рубахи носовой платок. Провела им несколько раз по разгоряченному лбу, промокая обильно выступивший на коже пот.

Алексеевна направлялась в магазин. Ей надо купить хлеб, сливочное и подсолнечное масло, творог, гречку, кефир, яйца. Это обязательный список, а об остальном нужном ей товаре сориентируется на месте. Более близкий к ее дому магазин оказался закрыт, теперь требовалось спуститься на две улицы ниже.

Палило жаром, плавящееся в зените солнце. Второй час дня. Сейчас самая жара. По-украински прозвучало бы даже более выразительно – спэка.

Немного передохнув, Алексеевна тронулась в дальнейший путь. Уже осторожнее, шибко не разгоняясь, из опаски растревожить затихшую в теле боль. На всякий случай, ее ладонь оставалась лежать плотно прижатой к правому боку. Тоже своего рода анестезия.

– Люба! – раздался женский голос из-за зарослей кустарника калины, росшего понад дорогой.

Женщина оглянулась. Немного на их улице осталось людей, которые могли так ее называть, совсем немного. Обычно или Алексеевна, или бабушка Люба, чаще, производным от нее – баб Люб.

– Любочка, родненькая, подь сюда! – снова окликнул ее тот же голос.

Естественно, она узнала голос, хотя и не видела, из-за буйства зеленной листвы, человека звавшего ее. Хорошо знала она и этот дом, от которого над верхушкой куста она видела сейчас лишь верхнюю часть фасада и черепичную крышу. Причем, знала всегда, сколько здесь живет, а это, получается, всю жизнь.

Женщина свернула на тропинку ко двору, где жила Анна Захаровна Сазонова.

На лавочке, опираясь двумя руками на клюку, в темных одеждах, с повязанным на голове, выцветшим на солнце голубым платком, сидела тучная старуха. Было Захаровне что-то малость за девяносто. Она и сама, пожалуй, точно не помнила свои года.

– Здравствуй, Захаровна! Как здоровьичко? – поприветствовала Алексеевна, улыбнувшуюся ей беззубым ртом старуху.

– Какое мне здоровье, Любочка, когда такое горе на белом свете деется? Не приведи Господи! Рази мы могли подумать, что война проклятая к нам опять придеть? Жили, жили себе… И нехай бы с тем же германцем опять воевать, или с американцем, или с кем другим, а то со своими… Позавчера что деялось? Армагеддон! Думала, прямехонько бомбой в дом угодят, тут и конец всей моей жизни бесталанной придеть. Стояла на коленях перед иконой Казанской Божией Матери и молилась, слезами умывалась. Помиловала Царица Небесная, отвела от дома беду… Что деется? Чем кару такую заслужили?

– Какие они нам свои, после того, что с городом нашим сотворили? Фашисты – они и есть фашисты! – поправила старуху Алексеевна.

– И то, правда! Я уже и не соображу ничего… А впрямь, фашисты! По городу с мирными людьми, с детишками малыми и стариками из пушек и зениток палят. Самые германцы, что ни на есть, не русские…

Поняв, что одинокая старуха настроена на долгую беседу по душам, Алексеевна виновато прокашлявшись, сказала:

– Захаровна, ты прости меня, сердешная, некогда мне… Дома внучка трехлетняя осталась. Девчонка соседская обещалась присмотреть, а станет присматривать или нет – одному Богу ведомо… Поспешать надо. В магазин и обратно…

– В магазин?.. Любочка, мне хлебушка нужно, колбаски немножко, да каких-нибудь карамелек к чаю… Я уж до магазина так-так едва доковыляю, а вдруг бомбы начнут кидать, и забечь от них никуда не сумею, с моим-то весом и здоровьем – и вовсе мне сразу погибель, на месте, где поблизости бомбой вдарять, там смерть и приму… Любочка, может, выручишь, купишь продукт для меня? – жалобным голосом говорила старуха, не забыв скороговоркой дополнить: – А денежка на расходы имеется… До копеечки дам… – и она откинувшись спиной к забору, вынула из кармана вязанной кофты, одетой на ее тело поверх шерстяного платья, потертый кожаный кошелек.

– Конечно, Захаровна, куплю. Какой тебе колбаски?

– Хорошо бы «Докторской». Давно хотелось… С полкило гдесь…

Взяв деньги, Алексеевна вышла на дорогу и пошла вниз. Идти ей почти до самой дамбы, насыпанной на берегу Лугани.

Магазин, вернее, магазинчик наличествовал в виде однокомнатного флигелька, выложенного из красного кирпича, с крышей накрытой шифером. С левого края не хватало одного листа. Вероятно, сорвало при последнем обстреле. Подойдя поближе, Алексеевна увидела и воронку, разворотившую неправильным кругом асфальт. От магазина всего в нескольких метрах. Похоже, мина. Чуть-чуть не долетела.

Поднявшись по ступеням, отталкиваясь правой рукой от стальной трубы перил, Алексеевна потянула дверь за ручку. Внутри магазина звякнул колокольчик, сигнализируя о приходе нового покупателя.

В помещении магазина играла музыка. Она лилась из радиоприемника, пристроенного на стеклянную витрину. Музыка играла тихо, с улицы, из-за закрытой двери ее было не слышно. Молодой приятный голос невидимой певицы на волнах радио-эфира вокально сообщал аудитории, что восемнадцать ей уже.

Перед прилавком стояла небольшая очередь, в три человека. Все они были Алексеевне знакомы. Местные, камбродские. Впереди –Ирка Ифанова, полногрудая молодуха лет двадцати пяти, за ней Прокофьев дед, замыкал очередь Витька Левченко – записной пьяница и бездельник.

Ирке что-то взвешивали на весах. Похоже на сахар. Она и продавщица, с совком приподнятым над пакетом, обе смотрели на качающуюся стрелку, прыгающую между рисками делений. Прокофьев стоял в очереди, опустив задумчиво голову, поглаживая ладонью правой руки белую, как лунь, от седины бороду. Лишь один Витька Левченко выглядел довольным, и беспечно улыбался. Почему-то ему было беспечально. И война ему будто не война. Повернувшись к Алексеевне, он улыбнулся и ей, персонально.

При его широкой улыбке, изо рта у него вырвался выхлоп застарелого перегара. Женщина невольно отстранилась, отвернув от неприятного запаха нос.

– Алексеевна, дом твой цел? Ничего в гости к тебе не прилетело?

И улыбался. Беспечно и широко. Смотря на нее из-под полузакрытых век.

Она улыбнулась ему в ответ, едва разомкнувшимися в улыбке губами. Витька был безобидным алкоголиком, тихим. В пьяном виде никогда на улице не бузил, ни с кем не дрался. Повсеместно со всеми без исключения был приветлив и тих. Пил только почти каждый календарный день.

– Цел, Витя, цел… Господь миловал!

– А у меня крышу пробило и половину стены вынесло. Прилетел незваный гость позавчера. Дом после этого потрескивает. Несущие балки, похоже, удвоившейся нагрузки не выдерживают… Неровен час – рухнет весь… Поселился временно у Женьки Евстратова. Сам он сейчас, один-одинешенек. Жена с детьми уехали к родителям в Полтаву… А со своим домом пока не могу разобраться как быть… Ремонтировать? Так, опять вдруг прилетит, и деньги, в общей сумме, на ветер…

«Пропивать – получается, не на ветер, а ремонтировать собственное жилье – на ветер. Мудрое рассуждение» – не без иронии отметила про себя женщина. Вслух же сказала следующее:

– Конечно, обожди, Витя, с ремонтом… Чего его посреди войны затевать?

Витька, в самом деле, неплохой был человек, хоть и непутевый. Сломало его по судьбе. Жена несколько лет тому назад его бросила. Подло, совсем для него неожиданно, врасплох. Всего-то, нашла мужика побогаче, посноровистее и поизворотливее в прохождении хитромудрыми житейскими лабиринтами. Хвостом вертанула, и ушла к новой своей любви, забрав с собою, нажитого в браке с Витькой сына. Витька по этому поводу и запил с горя, да остановиться вовремя не сумел, в результате чего – окончательно сошел с жизненных рельс. Родители его умерли рано, предостеречь от падения парня было некому. И друзей настоящих рядом не нашлось. Вот и горе теперь. А он горе это принял, вошел в него, освоился и принял за обыденную свою жизнь. Даже улыбается, смеется всегда, как сейчас. Над горем ли своим, над самим собою или надо всем на свете? – попробуй, сообрази теперь, да он и сам наверняка не хочет в это вникать. Но судя по его поведению, выбираться из своего горя он не собирается. Да разве он чем особенный? Какое число русских мужиков поспивались на сегодняшний день? От тоски черной да безнадеги. При Советском Союзе ничего подобного не было. Заметили, что хороший человек пропадом пропадает, вмиг бы общественность на ноги подняли. Даже силком одуматься заставили б. Или привлекли бы по статье за тунеядство. И не за зря, а вполне здравомысленно. Ибо, спасение человеческое всегда в труде. Трудись, трудись в поте лица своего, и Господь все твои горести забыть тебе поможет. А сейчас – кто кому нужен? Дикие законы капитализма. Человек человеку – волк. Кто его знает, быть может, и война из-за того к нам нагрянула, что мы друг дружке, как волки хищные сделались, о человеческой сути своей души забывать стали?

«Господи помилуй»! – перекрестилась с тяжким вздохом, Алексеевна.

Девица, скупившись, отошла. Ее место перед прилавком занял Прокофьев.

Витька воспринял вздох женщины по-своему разумению. И, еще шире улыбнувшись, сказал:

– Не боись, Алексеевна. Не сегодня-завтра войне конец. Около границы Российские войска скоплены, техники уйма, живой силы, должны скоро к нам сюда пожаловать. Российские миротворцы зайдут, разъединят нас с Украиной. Недолго терпеть осталось.

– Скорей бы уж! – снова перекрестилась, Алексеевна.

Витька Левченко, как и ожидала Алексеевна, пришел в магазин за водкой. Расплатившись за бутылку, сигареты, две банки кильки, сложил в пакет купленное и, донельзя довольный собой, пошел на выход, на прощание отсалютовав Алексеевне, снятой с головы, белой кепкой.

Из приемника теперь изливалось: «Танцуй Россия, и плачь Европа, а у меня – самая, самая, самая красивая попа…»

– Что заказывать будем? – прошелестела слабеньким голоском молоденькая девушка, невысокого росточка, с бледным личиком и надолго засевшим в глазах испугом.

Не удержавшись, Алексеевна сердобольно поинтересовалась:

– Страшно, дочка, здесь за прилавком целый день находиться?

– Страшно-то, страшно, бабушка, а работать надо. Пока нет обстрелов, выручку требуется для магазина хоть самую малость сделать. Хозяин завтра собрался за товаром по оптовым базам ехать, а касса почти пустая… – принялась было делиться тем, что лежит на сердце молоденькая продавщица, откликнувшись на участие в голосе Алексеевны, но спохватившись, что откровенничает практически с незнакомым человеком, виновато улыбнувшись, повторила вопрос:

– Что, бабушка, будем заказывать?

Первым делом Алексеевна выполнила просьбу старухи Сазоновой, сдачу после покупки положив не в кошелек, а в карман рубахи, чтоб не перепутать. Потом стала брать продукты для себя. Из товаров требующихся ей, на полках магазина покамест присутствовало все. Однако неизвестно, как с этим будет обстоять дело в дальнейшем, поэтому совсем не помешает скупиться «прозапас». Что Алексеевна и сделала.

– Спокойной смены тебе, дочка! Храни тебя Христос!

– Спасибочки, бабушка! Пусть и вас хранит!

Выйдя из магазина, Алексеевна постояла недолго на крыльце, глядя на «Богдановский» мост, перекинутый через русло Лугани. Сколько по нем было хожено, никаких запасов памяти не хватит. В школу, со школы, на работу, с работы. За мостом виднелись сероватые кубики домов частного сектора. Пройдя по проулку, между их фасадами, выйдешь в старый город. Парк «Первого мая», ДК «Железнодорожников», построенная пленными немцами, гостиница «Октябрь», кинотеатр «Комсомолец». Потом, через сквер с большим фонтаном в виде чаши, дворец «Дома техники». За ним – чуть-чуть выше пройти, парк «ВЛКСМ» – и центр города – улица «Советская», где располагался самый большой в городе базар, который так и назывался: «Центральный рынок». Немерено километров этой дорогой пройдено ею…

Алексеевна, перевязав наново, сбившийся с волос платок, сошла со ступеней на дорогу, и тронулась в обратный путь. Домой.

Сумка вышла тяжеловатой. Женщина периодически меняла руки. Солнце палило еще безжалостнее и било теперь прямо в глаза. Да и шагать сделалось труднее – в гору.

«Вот старость подкралась как внезапно» – подумала женщина, задыхаясь при подъеме. Раньше взлетела на гору и не замечала. Словно ласточка. И ноги были быстрее, и сердце стучало увереннее.

– Охо-хо-хо, годы мои, годы – прошептала она, продолжая путь.

В глубине города, ближе к центру, послышались автоматные очереди.

Алексеевна, услышав выстрелы, даже не вздрогнула. Настолько привыкла к их звукам. Да и пожив на войне, она стала соизмерять степень грозящей ей опасности по существу происходящего. Теперь, слыша где-то выстрелы, она автоматически отмечала – далеко или близко стреляют, а затем уж и реагировала на них, сообразно ситуации. А вообще, ей поначалу были непонятны свои собственные мироощущения – будто кино смотрела, перенесенное с экрана в повседневное бытие. Нет, и страшно, конечно, было, но вместе с тем, блазнилось, словно, понарошку все происходит – стреляют, воюют, убивают. Где-то в глубине души лелеялась и сберегалась глупая фантазия, в которой, на центральную площадь города внезапно выезжает на длиннющем черном лимузине мастистый, обвешанный венками голливудских премий кинорежиссер, и подает команду в звучный мегафон: «Стоп! Съемка окончена. Благодарю всех за участие!» И весь этот сегодняшний кровавый кошмар немедленно прекращается, и жизнь снова входит в нормальную колею, как будто ничего здесь такого не происходило и в помине… Но, в холодном рассудке она понимала, что это не киносъемки, это наша сегодняшняя реальная повседневность. Мертвые уже не оживут, у безруких не вырастут оторванные руки, у обезноженных – новые ноги. Идет война.

Алексеевна подумала о младшей дочери.

«Куда поперлась, дуреха?»

У Алексеевны было трое детей. Вышла замуж она в девятнадцать. В двадцать родила первенца, Андрея. Ему сейчас сорок семь лет. Проживает с семьей в Харькове. Работает на заводе мастером. Двоих сыновей вырастил. Трехкомнатная квартира в центре, загородная дача – целое барское подворье с большим огородом. Летом на ней с супругой живут, женатые сыновья внуков туда погостить привозят. Машина у него хорошая, иностранной марки. Люди уважают, друзья. Солидный человек, приятно глянуть, гордость берет за сына. Беспокоит только Алексеевну сейчас – на Украине мобилизацию объявили. Как бы Андрея, на старости лет, в солдаты не забрили и не направили в это чертово АТО, со своими земляками воевать. Сыновей, двадцати двухлетнего Егора и двадцати четырехлетнего Гену, он загодя выпроводил в Россию. В Ставрополье, к родне Натальи, супруги своей. Их не мобилизуют. А сам вот… Эх... Что с самим-то дальше будет?

Через полтора года после Андрея, родила она дочь Галину. С нее тоже вышел путевый человек, не трын-трава. И муж достался Галине серьезный: непьющий, мозговитый. В азарте Горбачевской перестройки рассчитался с Луганской обувной фабрики, где работал слесарем-наладчиком, открыл кооператив по ремонту обуви. Сам себе хозяином решил стать. В девяностые годы его бизнес шел ни шатко-ни валко, по причине того, что чересчур со многими нахлебниками приходилось делиться, лишь бы выжить да удержаться на плаву, а ближе к двухтысячным резко рванул вверх. На пару с компаньоном, Сашкой Громыко, оборудовали салон обуви в самом центре города – удачно и прибыльно. Через некоторое время, зять денег поднакопил, и открыл супермаркет, обособленно от Сашкиного капитала, выкупив здание бывшего гастронома, несколько лет простоявшее пустующим. Галину, дочку родную ее, в нем директором поставил. До 2008 года хорошо Галина с мужем жили, богато. В планах они предполагали дальше семейный бизнес расширять, но, неожиданно грянувший в две тысячи восьмом году, кризис спутал все их карты. Продавщиц некоторых пришлось сократить, Галина сама за прилавок встала. И директором в магазине, и продавцом – одновременно. Выдержали, бизнес из рук не упустили. И салон обуви, и супермаркет. По завершению кризиса стали их бизнеса опять обороты набирать. Сергей, зять ее, на дело был мужик хваткий, киоск на Восточных кварталах выкупил. Сапожника в нем посадил. Разумеется, сапоги, ботинки, туфли ремонтировать, да еще, дополнительно, в его киоске дубликаты ключей стали изготовлять. Но тут неожиданно кавардак Майданный на Украине наступил, а потом уж война черным горюшком по стране разлилась. В Луганске в результате «Русской весны», борьбы за правду и справедливость – не пойми что начало твориться – революция настоящая. У кого бизнес прибыльный на виду был, а покровительство высокое в Киевских или Московских верхах отсутствовало – тем жизни совсем не стало. На войну слишком многое сделалось возможным списать. Галина с Сергеем, хоть и не богачи несусветные, решили, от греха подальше, в Россию уехать. Чтоб не соблазнить никого собственной зажиточностью. Сашка Громыко тоже уехал. Он в Киев поддался. Бизнеса свои на доверенных людей оформили, и уехали. Выбрались из Луганска благополучно, а все равно переживают, сохранится у них что-то после возвращения, или превратятся они в голь перекатную, при седых волосах, оставленную у разбитого корыта революционерами. Но Алексеевна полагала, вдруг и растащат их добро – ничего, плохо, конечно, но ничего страшного. Если Богу будет угодно, наживут не меньше – еще при силах, при уме крепком. Все предпочтительнее, чем здесь от каждого стука в дверь от страха обмирать. Мало ли чей завидущий глаз привлекут? Пусть пока в России побудут, береженного Бог бережет.

А Светлана, о которой она беспокоилась, была ее младшей дочерью. Вот эта с детства росла непутевой. Вертлявая вокруг оси, что юла. Егоза натуральная. Муж Алексеевны, покойный ныне, все баловал ее, потакал шалостям. Младшенькая. Ведь родила ее Алексеевна в тридцать лет почти. Потому и жальчее всех Светку было. И вырастили в итоге себе сплошные переживания. Восьмой класс еле-еле душа в теле закончила. В ПТУ пришлось отдавать, чтобы без среднего образования деточка не осталась. Помнится, сколько она Степана своего просила – построже со Светкой. Чтобы, как отец, как мужчина, наконец, соответствующей строгостью подействовал на ее вразумление. А он ее все увещевал да совестил. На что Светке было хоть бы хны. Попритихнет ненадолго, и опять за свое. И курила, и занятия в училище прогуливала, не единожды за нее приходилось перед мастером-наставником в учительской ПТУ краснеть. С ребятами начала допоздна гулять – женихи вместо учебы с ранних девичьих лет у нее на уме лишь одни и водились. Правда, до позора, кажись, дело не дошло. Замуж ее в восемнадцать лет выдали. Взял Светку парень местный, камбродский, Валерка Трофимов. Высокий, симпатичный на внешность, работящий, из хорошей семьи. На три года старше Светки был. На заводе они познакомились. Светка там практику после окончания ПТУ проходила, а Валерка, только-только демобилизовавшись из армии, работал фрезеровщиком в одном с нею цеху. Через полгода после свадьбы купили они двухкомнатную квартиру на Заречных кварталах, в недавно построенном доме. Около пяти лет Светка с первым мужем в браке пробыла, и развелись они по причине несовместимости характеров. Сына с ним нажила. Никиту. Сейчас мальчишке шел четырнадцатый год. Переписал Валерка при разводе свою долю в квартире на сына, а сам уехал на заработки в Карелию. Несколько лет в северных краях провел. Вернувшись обратно, на заработанные деньги дом в Камброде построил. Сказал, хочу в своем собственном дворе жить, где буду полновластным хозяином, а не во многоквартирном скворечнике, одним из ответственных квартиросъемщиков. (Чего скрывать, несмотря на то, что Светка с Валеркой развелась, Алексеевна при встрече от бывшего зятя лицо не отворачивала, общалась с ним вполне по-дружески). В дом к себе хорошую женщину привел, женился, сын у них родился. Однако и Никиту не забывает, первенца своего, в прежнее время дитю помогал, и теперь продолжает помогать, несмотря на Светкины выкрутасы. Порядочный мужик оказался, с совестью и добрым сердцем. Но не оценила его Светка, не достойным он ее любви ей показался, хоть ты тресни тут. Сама женихов, после развода с Валеркой, как перчатки меняла. Превратила свою квартиру в сущий вертеп. И она, и Степан, пока не заболел, ездили к ней с инспекциями, призывали взяться за ум, не позориться ни самой, ни родителей на старости лет не позорить. А она – послушает, послушает, и в крик, как оглашенная: «Не мешайте мне жить! Моя жизнь, как хочу, так и буду ее проживать»! И хоть кол ты ей на голове теши! Со стажем трудовым у нее тоже не совсем гладко складывалось. По ее же собственной вине, вернее, в согласии с ее жизненными принципами. Нигде она за место крепко не держалась. Чуть что ей не по нраву, заявление на увольнение начальнику на стол, и другую работу бегом искать. Деваха она у них вышла на личико смазливая, формами фигуристая, притвориться овечкой, когда ей зачем-то требуется, неплохо умеет – без работы надолго никогда не засиживалась. И саму Алексеевну, и мужа ее, поражало подобное отношение дочери к работе. Непутевая! Ох, непутевая! Алексеевна всю трудовую жизнь на одном заводе, в одном и том же цеху проработала, с рабочим коллективом своим до такой степени сжилась, чуть ли не родней их всех считала – столько лет вместе. И Степан ее тоже, как с армии на завод демобилизованным из десантных войск пришел, так на одном месте и держался до самой до пенсии. А что за Светку говорить? Галина к себе в магазин младшую сестру по материной просьбе взяла работать. Менеджером, товароведом – по советски. Натерпелась от Светкиной безответственности, сердечная. Бессчетно ей жаловались сотрудники на непутевую сестрицу. То работу прогуляет, то упустит выгодных клиентов, то сделку важную сорвет. Все из-за характера вздорного. Прынцесса эдакая на горошине, тутти-фрутти! А опаздывать – почти всю дорогу на работу опаздывала. Галина терпела долго, выходки ее от мужа покрывала, наплакалась – жалко ей было непутящую. Но в итоге, все равно попросила ее на выход, допекла все-таки сестрица до белого каления. Так та еще и обиду затаила на Галину. Года два не здоровались, не разговаривали. Едва помирить их удалось.

Несмотря на вздорный характер, вышла Светка и второй раз замуж. За хорошего мужчину, Николаем звали. Взял Светку с ребенком. К мальчишке, к Никите, как к родному привязался. Сам он, аналогично Светке, разведенным был. Алименты бывшей жене платил. Куда ж денешься, если не только по закону должен дитю своему помогать, но и по совести. Жили Николай со Светкой хорошо, доброй семейной жизнью. Алексеевна на Светку нарадоваться не могла, что дочь за ум взялась. Зять со Степаном, ее мужем, легко подружились. Оба оказались заядлыми рыбаками. Вместе на рыбалку ездили. Часто даже с ночевкой. Жили Николай со Светкой хорошо, жили, потом вдруг Светка опять испортилась. Завертела хвостом. Дома у них скандалы завелись, ругань. На целых полгода их семейная драма растянулась. Зять при встречах жаловался, что не понимает, как женушке угодить: он к ней и так, и эдак, и Светочка, и Цветочек, все к ней по-хорошему, по-ласковому, а она на него только рычит днями напролет. Все что Николай не делает, ей, негоднице, не по нраву. Дошло до того, что дышит даже не так. Терпел мужик до последнего. И Светку, видать, любил жутко, заразу. Красивая у Алексеевны дочка все-таки, ничего не скажешь. Но всякому терпению приходит предел, не выдержал Николай свинского к себе отношения, ушел из семьи, развелись. Много позже Алексеевна проведала, что путалась тогда ее Светка с этим бандеровцем, нынешним своим сожителем. Как Николай от Светки ушел, они долго и не скрывались, между прочим. Поначалу хитрый бандера к свежеиспеченной разведенке по ночам бегал, соседи заприметили. А месяца два после ее развода прошло, он к Светке и насовсем, с вещами, перебрался. Алесеевна этого вражененка иначе, как бандеровец или бандера за глаза и не называла. Даже в разговоре со Светкой.

Вася, Васыль был родом с Западной Украины. Откуда-то с Тернопольщины. Волос черный, лицом смуглый, глаза тоже черные, и, как казалось Алексеевне, всегда злые. Хотя, если по правде признаться, чего греха лишнего на душу брать, быть может, что глаза у него злыми ей только лишь казались. Просто-напросто, Алексеевна изначально была настроена на Васыля недружелюбно. Не любила она бандеровцев (Алексеевна так называла всех жителей Западной Украины) с детства, пожалуй, со скольких лет себя помнила. Отец-фронтовик, служивший в Галичанских краях после окончания войны, рассказывал, как бандеровцы жестоко убивали милиционеров, учителей, комсомольцев, коммунистов. Зайдут в село ночью, зарежут или зарубят топором кого им командир их прикажет, и в лес, обратно в схроны запрячутся. До пятьдесят шестого года Советская армия с этими ночными душегубами воевала. «Злые они, злые, и русских дюже люто ненавидят» – многажды повторял ей отец, и наказанное им предупреждение врубилось в ее память намертво. На целых десять лет бандеровец младше ее Светки был. Все равно она, бесстыжая, с молокососом сошлась. «Самка» – аттестовал после этой выходки Светку Галинин муж, Сергей. Ой, до чего ж непутевая! Сплошное горе с нею беда. В кого только она уродилась?! Ни по ее родовой линии, ни по Степановой – девицы подобного поведения никогда не водились. На десять лет! Зрелого, во всех отношениях положительного мужчину на юнца сопливого разменяла. Сопливого, но гонорошистого. «Я сказав» – и «усэ» на том. Впоследствии, когда Анечку они нажили, Алексеевна слегка помягчела к Светкиному новому мужу. Но душа к нему не лежала, ее не уговоришь рассудочно. Что тут с собою поделаешь? Чувствовалась сильно в Васыле кровь чужая, не нашенская. Иногда, по-волчьи, из-подлобья, как глянет на тещу родную, у нее и сердце в пятки уходит. Нет, право слово, чисто волк. Чуял, поди, что не любит его теща, отсюда и лютость, наверное. Работал, бандеровец, ничего не скажешь, молодцом. На работу – ярый. А когда Анечка родилась, на вторую работу устроился дополнительно, чтоб «усэ було нэ гирш, ниж у билых людэй».* Светка жаловалась, что мужа дома почти не видит, и заметно скучала по нем. А тот – все высматривал, где бы, в каком месте к семейному бюджету еще добавочную гривну заработать. Трудяга – каких поискать. Двужильный. Но характер… Нелюдимый был сам, и от Светки ее друзей-подруг поотваживал. Не подходящими для дружбы они являлись на его взгляд. Исключений ни для кого не сделал, в каждом из них бдительно неизвинимую червоточину обнаружил.

Проявил он себя окончательно, всю свою сущность, во всей красе фашистярской, после того, как в Киеве его земляки Майдан учинили. Обрадовался. Кричал, «нарэшти у Европу вийдемо, в Евросоюз. Банду з влады выгонэмо, хабарив та злодиев! Скильки можлыво знущання над чэсными працивныкамы тэрпиты? А колы люды праци во владу придуть, вжэ чэрэз рик вы нашу краину нэ впизнаетэ, розквитнэ, як чаривна троянда!» * Спорили с ним яростно – во рту сухо становилось, даже плюнуть в бандеровскую его морду было даже нечем. И Светка с ним цеплялась. Скандалили с ним сутки напролет, и только когда за развод было заговорили – он затих, примолк, но как потом обнаружилось, лишь притаился. Себе на уме стал, осторожничал. Но когда в городе затеялись манифестации и митинги за права русскоязычных, за Россию, бандера снова возбудился – стал шипеть, не переставая: «Що цэ такэ?.. Навищо нам Россыя, якый Таможенный союз?.. Вы що зовсим подурилы? Навить розмовляты про цэ – дэржавна зрада… Украина – сувэрэнна Европэйська краина…»! Мужики камбродские, было дело, как-то хотели ему бока намять, услышав подобные его речи в магазинной очереди. А как Луганское СБУ со складом оружия в нем наши ребята-десантники захватили, он неделю туда на площадь к СБУ ездил, ночевал там – может чего вынюхивал – неделю после еще дома посидел безвылазно и уехал из города. Как призналась впоследствии Светка, бандера и ее уговаривал вместе с ним к его родителям ехать. Мол, здесь, в Луганске, через малое время второй Сталинград разверзнется. Всю неделю, что он дома сидел, скублись супруги на почве политических разногласий, почти не расцепляясь. Бандера, вдобавок к ругани, руку на Светку поднял, чего за ним не водилось отродясь. Но из Луганска он отбыл сам. Из Светкиных телефонных переговоров с ним узнали, что в родных краях попал он под мобилизацию, призвали Васыля на АТО. Когда его воинскую часть в Старобельск перекинули, занялся вплотную Светку на свидание зазывать, якобы, для важного семейного совета. По нескольку раз на день по телефону переговаривались. Светка заметно похудела в последние дни, частенько о чем-то задумчивая ходила из угла в угол.

«Ой-ее-ей! Говорила, дурехе, не связывайся с бандерой, не послушалась. Теперь дитю без отца расти… А вдруг и без матери?!» – пронзила ее сознание ужасная по содержанию мысль.

Трое суток тому назад как выехала Светка в сторону Старобельска. С того дня, почитай, нет с ней связи, и ее телефон молчит.

«Что думать? О чем гадать? Мало того, что война, не только из автоматов, а из пушек и танков по людям стреляют-палят почем зря, так еще злыдней – не пересчитать, на белый свет повылазило, удобный момент для поживы почуявших. В мутной-то водице. Для них жизнь человеческая и копейки не стоит. Ох, горе»!

Анечку, перед тем, как отправиться на свидание со своим «фашистским» возлюбленным, Светка к ней завезла, побоялась с собою в дорогу дитя брать. Анечке три годика всего, несмышленыш совсем. Никита, на время покамест матери дома не будет, к отцу отпросился. Давно, дескать, в гостях не был, соскучился.

«Оно и понятно, родной отец для него, не бандера какой-то!» –недобрым словом опять вспомнила своего последнего зятя, Алексеевна.

Сердце поколачивало в грудную клетку сильнее обычного. Давненько ноги Алексеевны не задействовались столь ходко в ходьбу. А где ноги, там и сердце рядом. Поторапливалась, опасаясь, вдруг обстрел нагрянет неожиданно, а она посреди улицы, что в чистом поле колосок. Потому и спешила. Поближе к дому родному, под защиту его стен. И если уж умереть сегодня суждено, дома – во сто крат спокойнее.

Сумка тяжелая. Устала.

Все-таки решила потерпеть, добраться до двора Захаровны, около него и отдохнуть.

Старуха встретила ее с радостью необычайной, будто Алексеевна могла не вернуться обратно.

– Купила, Любочка?

– А как же? Все сошлось, согласно заявкам трудящихся – ответила Алексеевна, выгружая на отполированную частыми сидениями поверхность доски полкилограмма докторской колбасы, кулек с конфетами, сверху на кулек положила два батона хлеба.

– Люди что говорят? С кем виделась? А то я сижу здеся, что пень прелый, только издали на людей посмотреть могу. Пень он и есть пень, никому до него интересу…

– Да и ни с кем особо. Людей на улицах нет почти. Разве что с Витькой Левченко поговорили…

– Пьет так же день-деньской, небось?

– Пьет… Что ему сделается?

– А сейчас мужиков в армию рази не призывают? Война как-никак…

– Да вроде нет… Только добровольцы идут…

– Да-а-а, – размыслительно протянула Захаровна: – Как и не война будто. Будто и не настоящая. На войне всех мужиков под ружье подымали б… А я посмотрю, много мужиков взад-вперед бродят неприкаянными… Не призывают их, значица…

– Гражданская война, Захаровна, это другое… Между своими… Ладно, побегу я?.. Заскочу как-нибудь к тебе в гости, чаи погоняем, посудачим о том, о сем… Анютка дома… Опару на пирог поставила…

– Беги, Любочка… На, внучку конфеткой угости – и Захаровна протянула отзывчивой женщине горсть карамелек, зачерпнутых ею из кулька.

Алексеевна взяла, поблагодарила за угощение, и со словами: «Береги себя, Захаровна», обняла старуху за плечи и поцеловала ее в дряблую морщинистую щеку.

Выходя на дорогу, женщина увидела силуэт, поднимающегося по ней, высокого сухощавого мужчины, одетого в темно-зеленную камуфлированную форму. На правом плече у него висел, стволом вниз, автомат.

Она замерла на месте, как вкопанная, опустив сумку с продуктами на землю возле своих ног. Стала внимательно смотреть.

Тревога когтисто сжала ее сердце. Кто он, этот вооруженный человек, идущий по ее улице. Свой или чужой?

Но присмотревшись, перевела дух, узнав, бодро шагавшего в гору человека. Коля Анисьев, парень двадцати двух лет, из соседского двора по правую руку.

Не доходя до женщины метров пяти, Коля улыбнулся ей во весь рот, сверкнув белыми, словно из слоновой кости, не прокуренными табаком зубами.

– Здравствуй, Алексеевна!

Вместе с улыбкой радовались его глаза, искрящиеся, счастливо кричавшие, что Коля Анисьев безумно рад, что его соседка жива, здорова, и только что встретилась ему на родной улице.

– Здравствуй Коля! Здравствуй дорогой! – так же счастливо улыбнулась ему в ответ женщина.

Глянув на объемную сумку, стоявшую около нее, сосед сразу предложил свою помощь.

– Давай, Алексеевна, подсоблю провиант доставить?

Женщина, не скрывая своего удовольствия от услышанного предложения, согласно кивнула головой. Поскольку, и вправду, тяжелая сумка уже изрядно натрудила ей руки.

Парень легко подхватил за ручки сумку, и пошел вперед. Алексеевна старалась держаться рядом с ним, семеняще подстраиваясь под его широкий шаг.

При ходьбе макушка Алексеевны подпрыгивала ниже уровня плеча молодого соседа.

– Коля, неужто, ты в ополчение вступил? Ни мать, ни отец ничего мне не говорили…

– Ага – тронула Колькины потрескавшиеся губы улыбка, потом они резко натянулись в жесткую, узкую линию: – Сразу на следующий день, как укропы администрацию нашу бомбили… Я неподалеку от места событий находился, около «Центрального рынка». Слышу, грохот в небе. Потом люди побежали, кричат, дескать, ракету выпустили по штабу ополченцев. Я туда. Прибежал, еще оцепление не успели выставить. Первое, что в глаза бросилось, несколько изуродованных тел женщин, убитых прямо возле ступеней обладминистрации. Ветки поломанные на дороге и по парку валяются. Ополченцы бегают, из здания раненых выносят. С третьего этажа, куда ракета ударила, дым столбом валит. Крик, мат, слезы. Ополченцы начали зевак от здания отгонять. Меня не тронули, потому что с Пашкой Сухомлиновым стоял. Как бы свой получилось…

– Пашка тоже в ополчении? – удивилась Алексеевна.

Жившего от нее через три дома Пашку Сухомлинова, она всегда держала в картотеке своей памяти за непутевого. Даром что мать – учительница. Крикливые компании вечно около двора, мотоциклетный треск, девки визжат, музыка на всю округу допоздна.

– Пашка в русских патриотах один из первых… Как СБУ захватили, с того дня с автоматом и спать ложится. Понравилось ему в ополчении. Говорит, это жизнь настоящая, живая жизнь, с истинным неподдельным драйвом. Обывательщина ему обрыдла, хуже горькой редьки. Пашка из идейных…

– Пашка? – снова удивилась Алексеевна. Идейных людей она почему-то представляла себе совсем другими. Хотя какие они, идейные люди, понятие имела весьма смутное. Но Пашка в эти ее догадки однозначно не вписывался ранее никак.

– Ну да. Клятву он дал, пока в Киеве фашистскую власть не скинем, оружия из рук не выпустит. И я, Алексеевна, когда увидел тогда беспредел укроповский, понял, что нужно мне, если я мужик, а не баба в штанах, вступать в бойцы сзываемого городом ополчения. Нельзя этим гадам Луганск отдавать. На следующий день после авиа-налета, поехал в областной военкомат, и записался в батальон «Зарю». Мужиков в тот день к военкомату много приехало. Преимущественно, в возрасте, пацанов молодых числом куда помене.

Колька поправил на плече ремень автомата, подчеркивая произведенным действием, что он вооружен, что он воин. Явно этим обстоятельством гордясь. И немножко, по-мальчишески рисуясь. Он же видел, что люди вокруг смотрят на него, как на героя, с уважением. И что там заниматься самообманом, ему это льстило. Но в чем здесь неправда? Колька Анисьев не стал осторожничать, выжидать, чем все закончится и кто, в конце концов, победит. На его землю шел враг, и он встал на ее защиту, как подобает настоящему мужчине. Ведь ныне, благоденствуя в обществе всеобщего потреблятства, мы как-то подзабыли, что главное жизненное предназначение мужчины – защитник. А все ли подобно ему поступили, все ли вспомнили о своем священном долге перед родной землей? Все ли мужчины Луганщины поднялись на правый бой, как исстари на Руси было заведено? Нет. Из Колькиного класса только он один в ополчение и вступил. Остальные – или из города разбежались, или по подвалам при укроповских обстрелах вместе с бабами, стариками немощными да детворой малолетней прячутся. А он – нет, не струсил, пошел воевать – Колька любовно погладил цевье автомата Калашникова.

Помимо долга перед отчей землей, Колька Анисьев почти сразу распробовал на вкус в своем поступке благо и для себя лично. Незнакомого ему прежде ощущения внутреннего духовного возрастания. После получения в руки личного оружия, после участия в боях, он сам чувствовал, слышал в себе, насколько он стал другим человеком, намного зрелее себя еще вчерашнего. За два неполных месяца, его душа приобрела себе в опыт сразу нескольких лет Колькиного будущего возмужания и житейской умудренности (еще б когда ей предстоявших?). В Кольке зажила совершенно другая энергетика, нежданно пробудившаяся в нем. Он чувствовал, словно каждая клетка его организма бурлила обновленной силой и, дополнительным к прежнему, энергетическим потенциалом. Он сделался многократно сильнее внутренне. И вот, что еще любопытно, он ощущал себя так, будто нынешнее его состояние духа – быть воином – не являлось для его натуры ничем новым, неизведанным, будто оно всегда пребывало в нем. Не иначе, как случилось это преобразование непосредственно в самом составе его крови, на генном уровне, и в его личностный опыт незаметно врос опыт его предков – русских воинов, героев Куликовской битвы, Полтавской, при Бородино, обороны Брестской крепости и битвы за Берлин. В его венах сегодня бурлила кровь предков-воителей, привыкших не покоряться, а побеждать. Своим духом он сблизился с ними, сросся – их былая сила стала его силой.

– Не страшно, Коля? Ведь погибнуть запросто можешь или калекой стать? Не приведи, конечно, Господи! – на ходу перекрестилась Алексеевна.

Она едва поспевала за спешащим домой солдатом, быстро переставляя, до звона по венам гудящие от скорой ходьбы, ноги. Чуть-чуть от него отстав.

Колька, услышав потяжелевшее дыхание соседки, заметно сбавил шаг.

– Не страшно. Все равно, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Там, Алексеевна, бояться некогда, воевать надо, фашистов бить – браво ответил молодой ополченец.

А страшно иногда Кольке делалось. И не один раз. Кому охота умирать в двадцать два года? Особенно ему бывало страшно, когда где-то рядом укропы накрывали по площадям противника «Градом». Так называется установка залпового огня, что-то типа знаменитой «Катюши», только модификацией современнее. И тогда земля дыбом становилась, а небо обрушивалось на землю. Было страшно. Но при чем здесь страх, когда на линии обороны стоять надо накрепко, чтобы враг дальше не прошел? Если понадобиться, насмерть стоять. И страх свой перебарывать, перековывая его в несокрушимую волю в победу и жгучую ненависть к врагу. Как и положено настоящему воину. Именно такими словами учил новобранцев на краткосрочных «курсах молодого бойца» в Луганском военкомате «Афган» – их нынешний командир роты. А уж этот человек знал, что говорит. И позывной ему не наобум лазаря назначали. Без малого три года он в Афганистане оттрубил. Он там мотострелковой ротой командовал. Там майорскую звездочку получил, орден «Красного знамени» и две нашивки за ранения. Боевой офицер. Что и говорить, повезло им с ротным. Бесподобно повезло. Но страх смерти как-то отдалено звучит, а вот стать калекой – этого Колька жутко страшится. Насмотрелся на них уже вдоволь. На безруких, на безногих, а то и вовсе на какие-то человеческие обрубки говорящие. Случись если, кому потом нужен будешь? Лишь только матери с отцом до скончания века обузой сделаешься. Однако, Алексеевне, его соседке, о том, что бойцу народного ополчения Луганска, Николаю Анисьеву, бывает страшно – знать необязательно. Да и другим гражданским в том числе. Нет в ополченцах страха, а только отвага и мужество. В своих защитников должны верить те – кто остался у них за спиной – непоколебимо.

– Не страшно – снова повторил Колька. Тверже, чем в первый раз, и голосом пободрее. Специально проследил.

– Мать-то как с отцом отнеслись, что ты в ополчение пошел? – Алексеевна взглянула на Колю с нескрываемым уважением в глазах. На Колю, которого она знала еще с тех пор, как его мать, Варвара, с ним в коляске по улице прогуливалась. На ее глазах рос. А теперь посмотри на парня – солдат. И возмужал, и посерьезнел. И какие спокойствие, уверенность и сила от него исходят!

– С пониманием – коротко ответил Коля.

Хотя с пониманием дело обстояло совсем наоборот. Мать, после его известия об уходе в ополчение, сразу в слезы ударилась, отец рявкнул: «Дурак, куда полез»?! Потом они его долго отговаривали от объявленной им «идиотской» затеи. Мать – слезами и причитаниями. Отец – криком и матюками, с постукиванием кулаком по столу. Однако, не поддался. Правда, попозже, видя, что он решился бесповоротно, благословили идти. Мать тормозок* в рюкзак ему собрала, трижды расцеловав его, иконку с «Божией матерью» в дорогу дала. Отец обнял на крыльце дома крепко, до хруста в кости, и напутствовал, по-отечески: «Николай, не посрами в бою фамилию».

– Родители мои дома, Алексеевна? Не видела?

– Мать с утра огород поливала. А отца – нет, не видела сегодня. Вроде как из дому не выходил. Может, проглядела?.. А вчера видела. Он с работы по улице возвращался.

– Повидаться хочется, соскучился больно уж. На пару часиков всего у ротного на побывку до дому отпросился.

– Повидаешься. Дома твои должны быть – обнадежила его соседка.

– Эх, Алексеевна, твои б слова да Богу в уши!

– Коля, а война скоро закончится? Долго нам еще этот ужас терпеть?

– Не знаю, Алексеевна… Сейчас бандеровцев отобьем от Луганска, затем дальше их погоним. Мариуполь, Харьков, Запорожье, Одессу освобождать будем. Люди нас там ждут! Потом до Киева, а то гляди и до самого Львова, в логово к бандеровскому зверю, докончить с ним уже навсегда… Эх, жаль, техники у нас маловато, танков, БээМПэшэк разных, систем залпового огня. Давно бы в контрнаступление ударили.

– Бедные люди! – вырвалось у Алексеевны. Но не совсем было понятным, кого конкретно она имела ввиду, то ли Луганчан и Дончан, то ли в целом жителей всей Украины без остатка: – За что страдания горькие и разруху жизни принимать приходится.

– Америкосы воду мутят. Сначала в Киеве Майдан организовали, Януковича с престола скинули, а потом за счет одурманенного народа фашистскую хунту к власти привели. Но им мало показалось, они решили Донбасс на колени поставить. Но не тут-то было, не на тех ребят, поганцы, нарвались! Наши парни из стали и гранита. Не прошибешь!

– Своей Америки им будто мало? Чего к нам им лезть?

– Норов у них разбойничий, Алексеевна, жадные они до чужих земель, до чужого богатства.

– Уж мы-то и богатые?! – всплеснула руками женщина, потом в сердцах ударила ими себя по бедрам: – Уж местные князьки, мне кажется, все им отсюда повывезли. Все наши богатства с их помощью перекочевали давным-давно за бугор, на банковские счета – в Америки да Швейцарии разные. Здесь одни крохи остались, по сравнению с тем, что туда переправили.

– Видимо, они по-другому думают. Считают, есть у нас, что еще пограбить. Кроме того, им бандеровцы за поддержку военные базы пообещали на территории Украины оборудовать. Так что мы сейчас не только за Луганск, но и за всю Россию оборону держим.

– Молодцы, ребята! На какой подвиг пошли, своих жизней не пожалели! – восторженно воскликнула Алексеевна. Искренне. От всей русской души.

– Нам деваться некуда, надо стоять. Не допускать же сюда фашистов, чтоб они вторую Одессу* у нас дома, здесь, в Луганске устроили.

– Звери! Хуже зверей – с неослабевающим эмоциональным накалом воскликнула Алексеевна.

– Ага, укропитеки! Древние и дикие!

– Ужас! Где они столько фашистов на Украине насобирали, неужто все наши, украинцы? – спросила женщина у более сведущего человека, чем она.

– Они – украинцы, а мы теперь русские. Закончилась для нас уже на сегодняшний день Украина…

– Да, да – чересчур быстро согласилась Алексеевна: – После всего, что было, конечно… – и она опустила голову. Больше вопрос свой не возобновляла, хотя ей так и осталось непонятным, откуда нашлось в их стране совсем немалое количество людей, способных со спокойной совестью убивать своих сограждан.

– Пусть они сами в такой Украине яснують*, со своими Мазепой, Петлюрой, Бандерой и Шухевичем – в обнимку. И пускай скачут, дурдомовцы, сколько душеньке их пожелается, но только уже без нас. Хоть обскачутся пусть… Дурдом и дикость, злоба неискоренимая… Не добили эту нечисть в сорок пятом наши прадеды, теперь нам придется эту работу за них доделывать.

– Я как Майдан засобирался, заскакал – сердцем почувствовала, добром не закончатся эти европейские скачки. А уж когда милиционеров стали бить смертным боем на глазах у всей страны... Вот скажи, Коля, ты понимал что-либо тогда? Я – нет… Ребят бьют, измываются над ними, позорят на всю страну, а они чуть ли не по стойке смирно стоят перед распоясавшимися молодчиками… «Беркут»! Это ж спецназ! Там же орел на орле служит, ребята, нарочно отобранные по конкурсу. В мозгах ничего не укладывалось, как такое может происходить? Почему обученные спецназовцы не делают укорот бандитам и хулиганам? Потом фашистские морды каждый день по телевизору показывают – то Тягнибока, то Яценюка, то боксера этого, гирей чугунной трижды контуженного, Кличка… Я Сергею, зятю своему, говорю: «ну что доболелся за фашиста?», а он досадливо рукой от меня отмахнулся и говорит: «все они фашисты, когда им там скажут» и показал пальцем в потолок. Видела, неудобно ему было за былую спортивную наивность и теперешнее уразумение того, как Кличок всех своих поклонников за нос водил. Чемпион чемпионом, а отпетым фашистякой оказался… Я весь Майдан смотрела, ни одного дня не пропустила, и утренние, и вечерние трансляции.

– Я тоже смотрел… И тоже удивлялся, что ментов, как первоклашек недотепистых уличная шпана колотит почем зря. Но еще больше удивлялся тому, в каком ракурсе этот форменный беспредел преподносят Украинские СМИ. Один их истошный вопль на весь мир «они же дети» – чего только стоит! Очень удивляло, что эти показы никем не контролируются. Как будто, никакой над ними цензуры надлежащей не имеется. Ладно, когда частные каналы, можно было бы как-то понять, а смотрю, каналы как будто государственными считаются, а политику показывают явно вредительскую. Не понимал, кто позволил так показывать, с антиправительственными ракурсами изображения. Что за фигня, думаю, налицо – явная государственная диверсия со стороны телевидения, однако на нее работники СБУ никак не реагируют, не пресекают.

Услышав версию Кольки, Алексеевна даже остановилась, чтобы ее переосмыслить. Ни ей, ни ее знакомым ничего подобного в голову раньше не приходило.

– Неужто и телевизионщики вместе с бандеровцами в заговоре против Президента были?

– Похоже на то. Их настоящие хозяева не из здешних краев. Не зря наше телевидение знающие люди зомбовидением называют. Зомбируют нас пиндосы, Алексеевна, на нужный им результат.

Видя на лице у соседки озадаченное выражение, Колька снисходительно улыбнулся, и сказал:

– Да ладно, Алексеевна, не заморачивайся. Долго объяснять. Да и не в том сейчас вопрос. Фашистов нам все-таки показали, не укрыли от нас, на кого б телевизионщики не работали.

На лбу у Алексеевны тотчас разгладились тяжелые складки, и она с воодушевлением подхватила, вернувшийся в знакомые берега, разговор:

– Это точно! Как того Тягнибока или Фарионшу покажут по телевизору – ну фашистяры чистой пробы, без примесу! Откуда эта лютая ненависть у них к нам, русским, москалям – по-ихнему, мы же с ними в одной стране десятки лет бок о бок живем, одним народом Украины привычно считаемся?

– От недобитков их дедушек по наследству перешла, со схронов бандеровских еще сбереженная.

– А Порошенко какой тварью оказался! Против собственного народа армию заставил воевать.

– Чего еще от такого ожидать? Упырь кромешный! Кровью людской вдоволь упиться, человечинкой вдосталь нажраться! Они без этого существовать не могут, упыри проклятые. Их обычными общепринятыми мерками мерить ни в коем случае нельзя. Что для них добро, совесть, жалость? Нет у них в сердце ничего подобного, и потому не ценится оно ими абсолютно. Деньги, деньги, деньги – с ними связаны все их главные мысли и самые волнительные переживания. Первоначально страну нашу до нитки обобрали, экономику обглодали до белых косточек, после чего, крови им нашей понадобилось, и чтобы побольше. Упыри, одним словом! Упырюки! Нелюди!

– Неужто, ничего их не остановит? – всплеснула руками женщина.

– Мы остановим! – пообещал Колька: – Заткнем им хлебалку добрым чопом навсегда, до Киева б только нам добраться.

– Чтоб паразиту шоколадному Порошенке, всей банде его – Яценюку, Ляшку, Авакову, Турчинову, Парубию и другим тягнибокам, чтоб им всем в аду гореть! Чтоб им все слезы наши отлились, когда их черти будут поджаривать на адском вечном огне, чтоб эти слезы в смолу горючую превращались и жару нестерпимого пламени поддавали!

– Отольются, не переживай, Алексеевна! Ох, и отольются! Не рады будут, что на белый свет появились – на Колькиных щеках заиграли желваки: – Поверь, не зря мы за оружие взялись, не зря столько хороших ребят свои головы сложили, мы упырям еще здесь, на земле ад устроим. Перед тем, как они отправятся в него до скончания веков.

«С Коли сейчас хоть картину рисуй!» – залюбовалась молодым соседом Алексеевна: «Настоящий русский солдат! Всегда он у нас такой был – за правое дело горой. Ни один враг с ним за всю историю не совладал. Оттого, что Бог всегда на стороне правды».

Коля Анисьев смотрел вперед, куда-то в невидимую даль, и глаза его выражали такую ненависть, что она не пожелала б себе, чтобы ее когда-нибудь кто-то возненавидел с подобной силой. Прям, огнем глаза горели. Столько ярости в них и неукротимого гнева.

«Орел! Защитник!»

Вдруг Алексеевна подумала о своем зяте, Сергее, и ее родном внуке, Галинином и Сергеевом сыне, Викторе. Они не стали воевать, защищать свой родной город. А Сергей ведь не старый еще мужик, сорок пять всего. Крепкий, будто из железа выкованный, спортивную форму держит, штангою в клуб накачиваться ходит постоянно. Виктор, внук Алексеевны, одинаковый по годам с Колей, ему аналогично двадцать два. Никогда не пил, не курил, здоровенный парняга, как и отец, спортом с малолетства занимается. Сейчас сидят в Воронеже и тревожатся вдали от войны, что с бизнесом у них дела никак толком не налаживаются, да заодно переживают за сохранность имущества, что в Луганске осталось. А ребята, кто вступил в ополчение, не то, что нажитого добра, хозяйства разного – жизней своих не жалеют, чтобы город от бандеровской напасти отстоять. И за них, за Сергея с Виктором, за Галину, за нее, Любовь Алексеевну Мякишеву, за всех луганчан. Сама Алексеевна, будь она мужчиной, ни за что не уехала, а направилась бы вместе с героическими ребятами, наподобие Коли Анисьева, свой город оборонять от врага. А если и женщина, только помоложе будь, годков тридцать если с плеч долой, в медсестры, в госпиталь военный попросилась бы, раненным бойцам помощь оказывать. Все для победы над врагом пользу принесла б. И не похоже, что Сергей с Виктором у нее из разряда трусов, однако ж… Однако, чем они лучше Коли Анисьева, или других ребят из мирной жизни добровольно ушедших в горнило войны? Или чем Коля, идущий сейчас рядом с нею с автоматом на плече, хуже ее зятя и внука?

Неприятные мысли омрачили лицо Алексеевны, оно приняло угрюмоватое выражение, и застыло неподвижной маской.

Мысли возникшие сейчас, возможно, давно зародились где-то в одном из укромных уголков ее подсознания, но не предоставлялось им подходящего момента для оживления их в процессе раздумий. Они уйдут, Алексеевна обязательно их спрячет, вернет туда, глубоко-глубоко, в темноту, где они сидели ранее, и постарается больше никогда не извлекать наружу даже в чем-то похожие мысли. Чересчур горьки и болезненны они для ее души. Нет, они ей противопоказаны категорически, если она дальше собирается жить нормально, без внутрисемейных встрясок. Однако они могут выскочить в поток осмысления и без ее ведома, точно так же, как сейчас. И точно так же, как сейчас, ей будет горько… и почему-то стыдно. И перед Колей Анисьевым в том числе… Потом, через определенное время, ей, наверное, будет стыдно перед вдовами и матерями, погибших в сегодняшних боях ополченцев.

Неприятные, горькие мысли.

«И не надо об этом думать, не надо» – вразумляюще прикрикнула на себя Алексеевна: «Хуже от этого будет всем, а мне хуже других. Сергею виднее, каким образом распорядиться собственной жизнью, а так же жизнью своего единственного и любимого сына. И Галина все прекрасно понимает. Не маленькие. Значит, имеется у них и своя правда, которая им ближе и понятнее правды людей, оставшихся здесь, в осажденном врагом Луганске. Да и не один Сергей такой, не один он решил держаться подальше от этой войны. Сотни тысяч людей из Луганской области выехали в Россию. И среди них, кабы не более трети, молодые здоровые мужики»

Алексеевна отперла ключом калитку и вошла во двор. Большой пятикомнатный дом (кухня, ванна, туалет – отдельным счетом), обложенный белым кирпичом. Флигель, состоящий из двух комнат, используемый семьей, как летняя кухня. Бетонный погреб, с покатой крышей. Старый с глиняными стенами сарай, строившийся еще прадедом Степана. Между строениями залита бетонная площадка. Надо всем этим двориком – навес, обвитый виноградной лозой. С середины мая до первых чисел сентября, в его прохладной тени, на свежем воздухе, любила обедать и ужинать большая и дружная семья Мякишевых.

За бетонной площадкой начинался небольшой огородик. На нем садили для нужд семьи: помидоры, огурцы, капусту, баклажаны, картофель, тыкву, немного зелени: укроп и петрушку.

Родной дом. Вот уже уже сорок восемь лет, сделавшийся им. Ровно столько, сколько времени минуло с того часа, как Степан Мякишев ввел под его крышу смущающуюся молодую жену. Жили они вместе с его родителями, Владимиром Ивановичем и Прасковьей Викторовной. Надо сказать, хорошо жили. Одной дружной семьей. Настоящей, не для близиру показушного перед соседями, а будто душой и сердцем в воедино в ней срослись. Когда и беды, и радости делятся на всех поровну, когда человек в ней любит каждого из членов семьи, как самое себя. По-христиански, по-православному. К слову заметить, родители у Степана оба верующими людьми были, и невестку свою постепенно, шажок за шажком, приучили в храм Божий ходить. С сыном в этом вопросе не сладили, на все их прозелитские разговоры он до седых волос лишь посмеивался, крутил головой, и стойко держал в голове свои личные убеждения. Но, хотя сам церковь на службы не посещал, жене своей туда ходить не возбранял, с уважением относясь к ее душевной склонности. Они с мужем редко когда ссорились. Не скандальный был человек, истинный сын своих родителей. Никто своего «я» в семье Мякишевых поперед других не выпячивал. Оттого, скорее всего, и жили они так хорошо, в полном согласии. А при определенных несхожестях во взглядах на какой-либо вопрос, раздор примирялся на корню возникновения. «Худой мир, лучше доброй драки» – любила приговаривать свекровь, Прасковья Викторовна – главный миротворец и хранитель сердечного согласия под крышей Мякишевского дома. «Терпение, и только терпение к друг дружке делают семью счастливой, других рецептов у Бога нет» – мягко, ненавязчиво с первых же дней поучала невестку свекруха. И у них получалось так жить. Жизнь, прошедшая в этом доме, Алексеевне всегда исключительно только светлым вспоминается. И детей здесь своих они со Степаном вырастили, на ноги подняли, в жизнь широкую отсюда направили, сделав для их воспитания все, что смогли, на сколько сил и ума у них хватило. А когда подоспело время, и остались они вчетвером, несравненно тише зажили. Ушла из дому молодая Мякишевская поросль, ушли из дому напористые желания и требования к жизни, к миру – свежие, не обгоревшие, не обломанные, не ведающие покамест своих пределов. За чередой безоблачных лет, прожитых в тишине размеренных дней, вторглась в их судьбы и черная полоса. Впрочем, вполне ожидаемо. Согласно непреложному закону человеческого бытия. Угасло дыхание двух хороших людей, ушли из жизни ИХ старики. И как-то необъяснимо быстротечно все произошло. Первой заболела Прасковья Викторовна. Поболела чем-то непонятным никому – ни врачам, ни людям – с месяц, почахла-почахла и отдала Богу душу. Через полгода помер Владимир Иванович. Подобно своей супруге незаметно ушел. Как и болел, тихо. В один из пасмурных октябрьских дней просто не проснулся утром. В нашем народе существует поверье, что так обычно умирает человек, у кого совесть перед людьми и Богом чиста. Долго им потом со Степаном дом казался невосполнимо опустевшим. Не хватало в нем очень суетливой беготни вечной хлопотуньи Прасковьи Викторовны, тревожисто не наполнялось его пространство густым басом Владимира Ивановича, в степенных его разговорах «за жизнь». Светлая им память обоим!

Степан умер от рака легких через четыре года после похорон своих родителей. Надолго тогда на Алексеевну навалилась ночь непроглядная. Дети от нее в те месяцы почти не вылазили. Как признались впоследствии, обязательные дежурства у нее между собою распределили. Андрей три недели у матери вместе со всей семьею гостил, отпуск за свой счет на заводе брал. Отошла она тогда душою, дети помогли, не оставили ее сам на сам с горем-горьким, непоправимым. Неплохих все-таки они со Степаном детей вырастили, чутких и душевных. И Алексеевна оживала – потихонечку, помаленечку, интерес к жизни начал в ее душе опять просыпаться. Находя радость от нее в счастье детей и внуков. А заодно обретая заново счастье от их любви и внимания…

Теперь о той жизни остается лишь сладко вздыхать, война в их край пришла. С бомбежками, с обстрелами, смертями, увечьями, с беззаконием и беспределом, невозможностью предугадать очередность дел на день завтрашний. И чувствовалось Алексеевне, сегодняшняя война на Украине – это только начало, преддверие каких-то катастрофических событий всемирного масштаба, чувствовалось, что возврата к прежней жизни в ближайшем будущем не предвидится, это всего лишь начало скорбей… Исток великих бед и горестей. Но ничего, Господь укрепит!

– Ба –а – би – ишка – аа!

Из-за угла дома (крыльцо находилось с тыльной его стороны, смотря на огород) выбежал маленький человечек, беленькая девочка трех лет. Одетая в желтенькое платьичко, на ножках – белые гольфики в синюю полоску и красные сандалики. На кудрявой головке девочки, в такт шагам ее бега, качались два больших белых банта.

– Ба – а – би – ишка – аа!

Человечек бежал к ней, задыхаясь от смеха и счастья, быстро перебирая по земле маленькими ножками, заранее широко расставив свои ручонки для объятий.

Следом за человечком, из-за того же самого угла, выскочила Верочка, шестнадцатилетняя соседская девочка, оставленная дома у Алексеевны присматривать за малышкой. Залившаяся румянцем во всю щеку, оттого, что не уследила выходку, резво бегущей сейчас к калитке, трехлетней девочки.

– Вот стрекоза! – только и смогла она вымолвить в свое оправдание.

Подбежавшая к Алексеевне девочка, обхватив двумя крошечными ручонками ее ногу, заливисто смеясь, смотрела на нее, задрав вверх звенящее колокольчиками детского смеха личико.

Алексеевна запустив руку в мягкие шелковистые волоса, ласково взъерошила их, так же весело и беззаботно рассмеялась. Забыв на минуту вообще обо всем на свете. Потом, поддавшись наплыву чувств, выпустила сумку, и подхватила внучку на руки, целуя ее смеющееся личико.

Почти невесомое родное тельце, теплое и нежное. Детские глазки смотрящие на нее с таким безотчетным доверием и любовью, как могут смотреть только маленькие дети на своих родных. Они верят, что ни мама, ни папа, ни бабушка с дедушкой никогда не причинят им зла, нет, даже физически не способны сделать им ничего плохого, а будут всегда заботиться о них, оберегать и баловать своим вниманием, и самое важное – всегда их будут любить. И это у детей происходит безотчетно, без раздумий и каких либо логических умозаключений, своим детским невинным разумом они понимают, что именно так оно есть и так должно быть, причем всегда.

Держа Аню на изгибе правого локтя, Алексеевна наклонилась, левой рукой достала из сумки батончик «Сникерса» (если верить телерекламе самое любимое детское лакомство) и вручила его внучке. Девочка взвизгнула от восторга, и, не отлаживая «сказочного удовольствия» в долгий ящик, стала срывать с конфеты обертку, что-то лопоча на своем трудно переводимом языке.

– Анечка, почти сразу, как вы ушли, уселась на подоконник, и стала вас поджидать, глаз с калитки не сводила. Все: «Бабушка и бабушка» … – с виной в голосе говорила Верочка: – А потом – прыг-скок, и побежала… Не успела я и глазом моргнуть, а она уже на пороге… Вот стрекоза малая! Бабушка Люба, пойду я домой?

– Иди, конечно, голубушка. На и тебе гостинец – Алексеевна вынула из сумки еще один «Сникерс», и вручила его незадачливой «няньке».

Войдя в дом, женщина опустила девочку на пол, и, погладив ее по головке, отправила ее играться в зал. Сама, оставив сумку на кухне, пошла в свою комнату.

Сняв одежду, в которой «ходила в люди», облачилась в старенький застиранный ситцевый халат.

Алексеевна уже собралась возвращаться на кухню, когда взгляд ее остановился на фотографиях, висевших на стене. Здесь и ее с мужем фотография свадебная, и родители Степана, Владимир Иванович и Прасковья Викторовна, и фотографии ее детей – Андрея, Галины и Светланы. Есть и с внуками.

Женщина бегло посмотрела в родные лица, а на портрете младшей дочери взгляд ее замер надолго.

«Светочка! Доченька! Что с тобой? Все ли у тебя в порядке? Почему молчишь, почему не звонишь, почему на звонки не отвечаешь? Зачем поехала в сторону врагов? Чем бандера так присушил тебя к себе? Жива ли ты, моя хорошая, красавица моя ненаглядная?»

Алексеевна смотрела на фотографию, и разговаривала с изображением на ней, как с живым человеком. Но Света только улыбалась и молчала.

«Доця, доця»…

Алексеевна, помассировала, потрескивающие болью виски вьетнамской «Звездочкой», вытерла пальцы от остатков бальзама платочком и, выйдя из спальни, направилась на кухню печь, обещанный утром внучке, пирог. Мимоходом глянула на малышку. Анечка сидела на полу и, деловито сопя, выкладывала из большого картонного ящика игрушки.

Пироги у Алексеевны всегда выходили на славу, и были одним из ее коронных блюд. И знала она, что хвалят их не только исключительно из чувства приличия.

Она сняла марлю, накрывавшую большую металлическую чашку. Убедившись в том, что тесто подошло должным образом, снова накрыла чашку марлей, и села за стол нарезать яблоки на мелкие дольки.

Эта работа не заняла у нее долгого часа. Тем более, что сперва она подготовила начинку к пирогу, а для компота нарежет яблок уже после того, как засунет пирог в духовку.

Но прежде, чем браться за тесто, она решила, снова взглянуть на внучку, проверить, чем она занимается, чего-то долго ее было не слыхать. По обыкновению, она минимум уже раз пять забежала бы на кухню. Шустрая росла, вся в Светочку. Та маленькой такой же была, как метеор. Только и успевай за ней следить, чтоб шкоду какую не учудила.

Алексеевна вытерла руки о передник и пошла в зал.

Девочка, высунув язык от увлечения своим делом, строила дом из кубиков. Слышно, как что-то тихонечко бормочет себе под нос. Неразборчивое, но что-то очень веселое и задорное.

Почувствовав на себе взгляд, девочка подняла головку, увидела бабушку и глаза ее радостно засияли. Она пальчиком указала на свои старания.

– Ба-аби-ишка! Дои-ик! Мой дои-ик!

– Красивый домик – похвалила бабушка: – А кто в нем живет?

– Я жиет – ответила девочка.

– А кто еще с тобой, Анечка, в нем живет?

– Мами, папи, бабишка, меженок, киса, бабака – обстоятельно, с расстановкой начала перечислять трехлетняя девочка жителей, возведенного ею из кубиков домика. С дотошной обстоятельностью, будто они, и вправду, могли разместиться внутри ее строения.

Когда Алексеевна услышала, с какой любовью внучка сказала о папе, о маме, и о ней, она почувствовала, как ее глаза невольно повлажнели. Трехлетней девочке, по малолетству, было невдомек, что натворила война проклятая с родной семьей. Разбросав ее по сторонам, возможно навсегда. Женщина украдкой прижала краешек передника к уголку левого глаза, потом правого. Промокнув выступившие на ресницы слезы.

– Ну, играйся, играйся, Анечка… Бабушка пойдет испекет для Анечки вкусный пирог… С яблочками…

– Яблошка-а… – радостно, на вдохе, повторила за ней девочка. На выдохе, не менее радостно, присовокупив: – Пио-ох!

– Пиох, пиох… Вот такой вот пиох… – улыбнулась детскому лепету Алексеевна: – Пойду делать пио-ох...

По пути на кухню с лица женщины незаметно ушла улыбка, лицо приняло задумчивое выражение.

«Пиох, ох да пиох»

Алексеевна рассыпала из пригоршни по поверхности стола, на скатерть муку. Потом взялась за тесто. Помесив его в миске, подсыпая к нему сухую муку, потолкав кулаками, оторвала от сбитого кус. С ляпом хлопнула его в центр стола. Стала его мять, катать, вываливать в муке. Вылепила лепешку, взяла в руки скалку и принялась раскатывать ее по ровной твердой поверхности.

Сама того не замечая, Алексеевна вкладывала в дело чрезмерную своему занятию силу. Стол дрожал от напряжения. А она давила и раскатывала.

«Как же так вышло, – думала женщина, глядя на податливое под давлением скалки тесто: – что война между своими затеялась? Как могли такое допустить, что одна половина страны пошла на вторую с боем, и ни с того, ни с сего люди, словно озверев, за милую душу, убивать себе подобных стали. Ведь все годы нэзалэжности мирно жили, ничего и в помине не предвещало сегодняшнего кошмара. Или правду говорит Колька, заговор против Януковича составился чересчур обширным, и людей в него было вовлечено намного больше, чем мы даже можем догадываться? Но, а службы компетентные – СБУ, разведки разные – куда смотрели, где они были? Неужто, служаки, прошляпили подготовку переворота? Не один ведь день он готовился, не могла у заговорщиков без проколов их авантюра подлая идти, где-то да и прокалывались. Или Януковичу не докладывали что ли? А должны были обязательно. Поскольку в их кровных интересах. Зарплаты-то у них, у служак, как полагается – солидные, за место хлебное должны были всей шкурой своей дрожать. А чтоб не потерять его, бдительность требуется всюду производить, на каждом квадратном метре. Хотя, возможно, за тысячными взятками и разучились эти эСБэУшные служаки свои прямые обязанности выполнять, а только на вымогательство взяток и остались гожие? Но ей самой сомнительно такое предположение… Государство давно бы уж развалилось, прахом пошло. А может, всего лишь по причине дурости и тупости, посаженного над государственными службами начальства? Сейчас ведь, что не дурак, так того в начальники всем миром и пхнут. Умного затопчут, а дурака выпхнут на верха непременно. Тоже ведь заговор, можно сказать, только против самих себя. Кумовство и блаты везде развели, по всей стране. Дурак своему дураку плечо подставляет, чтоб тому сподручнее по служебной лестнице сделалось взбираться. И в СБУ, наверное, та же картина. Вот и получили!..

А Майдан вроде и заваривался из-за того, что бандерам дюже в Европы захотелось, но как-то подозрительно быстро все вспыхнуло-полыхнуло. Как будто они какого-нибудь повода для своего Майдана только и ждали, причем, любого. И даже если допустить, что так, приспичило им до нетерпежу в Европу, бандерам этим, но остальные как? У Востока страны никто не поинтересовался, хотим мы туда или нет. Почему не спросили у нас? Будто мы не украинцы, не в одной с ними стране живем? Но не привыкли они с чужим мнением считаться: хочуть в Европу и все на том. («Я сказав» – вспомнила Алексеевна своего нелюбимого зятя). Что там говорить, дюже вредный народ – бандеровцы, сплошные от них неприятности. Они хочуть, а в той Европе их ждут не дождутся, прям, с распростертыми объятиями навстречу бегут, встречают. Артисты самодеятельные! Однако между своими сплоченные, этого у бандеров не отнимешь – не нам чета.

Как Алексеевна и говорила соседу Кольке, она, и в правду, сразу смекнула, что добром злополучный Майдан не кончится. С первого дня смекнула. Больно уж гигантскую людскую массу с места стронули, громадищу. Уж если чего подобное пошло-поехало – просто так, одним начальственным окриком, не остановишь. Телевизор и страшно было смотреть, и, чего греха таить, любопытно. Преимущественно, все-таки страшно. Страшно – а не отпускал, цепко когтями любопытства прихватывал. Как только по времени планировалось включение трансляции с Киева, Алексеевна, словно по команде извне, переключала с какого-то своего очередного сериала на новости с Майдана. Потом совсем забросила сериалы смотреть. Не до чьих-то бурных фантазий, когда в реальной жизни разворачиваются события, предназначенные повлиять на твои остаточные дни. А события все накручивались, и накручивались, одно важнее другого, не успеваешь за ними уследить, не то, чтобы их толком обмозговать. Судьбоносные. Ломающие привычные представления о жизни. Изначально и не верилось в полной мере, что такое может в Киеве в самом деле твориться, потом, постепенно, с каждой последующей телевизионной трансляцией, попривыкли к новой реальности – ничему уже не удивлялись, принимали за должное.

Милицию-то как били! И ногами, и палками, и цепями. А милиционеры почти и не сопротивлялась, только шеренги держали, друг дружке спины подпирали. Неделю их так мутузили на потеху всем уркам страны. Уже совсем показалось, что для милиции, роль мальчиков для битья – самая ее роль. Будто для этой цели ей зарплату из госбюджета и начисляют. Ни в какой стране ничего подобного произойти не могло. Ни в Америке, ни в Германии, ни во Франции, ни в России, абсолютно ни в какой. Ибо милиция – люди государственные. Получается, в ее лице все государство наше унижается, а весь мир через телевидение и интернет эту позорную картину наблюдает.

Но дней через десять, нашелся какой-то решительный генерал в Киеве и отдал приказ прекратить вопиющее безобразие в сердце столицы. Посреди ночи начали операцию по наведению порядка. Тут уж Беркут отвязался на полную катушку. Чересчур много злости в них накопилось за предыдущие дни унижений от боевиков Правого Сектора. Лупасили на площади Нэзалэжности всех подряд, кто под руку подворачивался. (Алексеевна, помимо коротких отрывочных репортажей в теленовостях, посмотрела кинохронику в интернете на Светланином компьютере, будучи у дочери в гостях). Студент – не студент, журналист – не журналист – дубинки по спинам да по головам только так и ходили, без персонального разбору личности. Толпа «протэстувальныкив»,* вопя дикими голосами: «ганьба»,* разбегалась – у кого куда глаза глядят. А их лупасили и гнали, гнали и лупасили. Молотильная лавина с гор сошла. Другое название этому зрелищу не представлялось. Видно было, что ожило государство, боле не шутит, работает его карательная машина. И вдруг, совсем неожиданно, когда площадь почти до конца очистили от евромайданувшихся «протэстувальныкив», Беркуту от его начальства поступила команда «отставить», и вернуться на свои прежние рубежи, будто той ночью ничего и не происходило. Что это было? Зачем? Почему спецназу не дали доделать его почти завершенную работу? Для Алексеевны эти вопросы до сих пор оставались неразрешимой загадкой.

На следующий день, с самого раннего утра, от негодования захлебывались все мировые средства массовой информации, известная вещь, ридна* интеллигенция подняла хай до небес. Отовсюду крик и визг раздавался, слюна во все стороны брызжала. «Милиция била детей на площади Нэзалэжности! ОНИЖЕДЕТИ»! Жалостливые причитания перемежевывались возмущением бездушностью властей. Забугорные газеты и телевизионщики, естественно, в этом вопросе состояли в запевалах, однако и украинские ни в чем от них не отставали. (Тут Алексеевна вспомнила недавний разговор с Колькой Анисьевым). А ведь точно наши телевизионщики участвовали в заговоре! Как пить дать, участвовали! И цензура, обязательным порядком положенная над их взвываниями и визгами, отсутствовала напрочь. А ведь по сути антиправительственная агитация была налицо, ничем не замаскированная. Не просто так журналюги старались! Воздействовали на психику, слезу из телезрителя выдавливали по поводу страданий борцов за европейское будущее, налягали на пробуждение справедливого негодования – переиначивая черное белым. И главное: нагло, самоуверенно. Никто из них о том, что эти самые «онижедети» вытворяли прежде по отношению к милиции, даже не заикнулся. Молчали об этой стороне Киевской драмы и на правительственных каналах. От толкования смысла произошедших событий телевидением закипали мозги – настолько их оценка была абсурдна и далека от истины.

Не иначе как во многом благодаря агитационному напору в СМИ, Майдан всколыхнулся по-новой, насыщаясь добавочной силой. К площади Нэзалэжности, спозаранку, с разных улиц и переулков стекались люди. Тысячи и тысячи. Только теперь лозунги с требованием немедленного зачисления Украины в Евросоюз сменились лозунгами другой направленности, на первый план выдвинулся:

«Банду гэть»!

Многоголосо, ревом ревущая этим девизом, манифестация выдвинулась к центральным улицам столицы. До отвала насытившись людьми, Евромайдан перешел к действиям.

В его главарях с самого возникновения стали ходить Яценюк, Кличко, Тягнибок. Речи толкали, командовали, важничали, надувая щеки. Рядом с ними, иногда крутился лепший друг Юльки Тимошенко, «Лыско» Турчинов. Их в основном телевидение и показывало – и по украинским, и по российским каналам – не выпуская главных евромайданщиков из зоны особого внимания. Оно и понятно, телезритель должен был знать своих героев в лицо!

По дороге манифестанты сметали со своего пути хлипкие милицейские кордоны, оравами врывались в правительственные учреждения, захватывая их, устраивали в них «штабы революции». Взбудоражившись легкими победами, даже попытались Президентский дворец на Банковской захватить. С ходу попытка не получилась, так они для выполнения этой задачи бульдозер к дворцу подогнали, и уже на нем, что на танке, перли на спецназовцев, стоявших в оцеплении. Не то что бы даже на испуг брали, метили вогнать в шок техническим разбоем. И давили бульдозерным ковшом. Медленно-медленно.

Ах да! Перед решительным штурмом дворца, вожди Евромайдана залазили на бульдозер, и оттудова, с его высоты гремели речами майданувшейся толпе. «Ленина в Октябре», похоже, болезные, имитировали, воображали, будто с броневика выступают. Старались, чтоб у них попохожее на настоящую революцию было.

С тем «броневичком» еще один знаменательный курьез приключился. На бульдозер, в вожди революционные, полез и нынешний Президент Украины, Петя Порошенко. Тоже желал в первых лицах Евромайдана вовремя оказаться, чтоб мимо рта не проскочило. Но с первого раза «шоколадному» Пете не повезло. Зря пыхтел, карабкался. Согнали его «протэстувальныки» с бульдозера, чуть ли не взашей, обматерив и обулюлюкав. А он – ничего, спокойно с бульдозера сполз и отошел в сторонку постоять. Уверенно и незатейливо. Как будто наперед, шельмец, видел, что в будущем пост главы государства ему обеспечен гарантировано. Чего нервную систему понапрасну изводить? Попозже, так попозже.

После того, как Евромайдан прочувствовал свою силу и всему белому свету ее показал во всей красе и мощи, обозначиться в рядах революционеров, сделалось модным и весьма престижным занятием. Вдобавок, телевидение и интернет национальный подъем воодушевляли неплохо. Народищу в подмогу протэстувальныкам навалило тьма-тьмущая. В основном западенцы-бандеровцы. Из Львова, Тернополя, Ивано-Франковска, Ровно. Оттуда ехали битком набитыми поездами. Их на Киев как на фронт выходили провожать – под музыку оркестра, городами и селами. И все «банду гэть» орут.

Ну и, конечно, американцы моментом выгодным не упустили шанс воспользоваться. Деньгами ссорили, не жадничали. Платили сидельцам палаточного городка, участникам антиправительственных демонстраций, кормежку дармовую для них наладили. Тут вообще ошалели от восторга протестувальники. Бей баклуши, бездельничай, хулигань, безобразничай, ори матещину во все горло – тебя никто накажет, а, наоборот, тебе еще за это непотребство денег через ведомость начислят! Энтузиазма прибавилось значительно. На Майдан звезды медийные в массовом порядке повадились на выступления. И певцы, и артисты, и телеведущие. Со сцены раззадоривали толпу подстрекательскими речами. Профессионально. Как в школе актерского мастерства учили. Черт с ними, когда это сумасбродная девица Руслана, да под стать ей, хипповатый Вакарчук, или Машка Ефросинина, но Александр Пономарев – это уже никуда негоже, положительный во всех отношениях певец, семьянин, и туда же, поддался за печеньками американскими. Руслана так та прилюдно поклялась, что сожжет себя, тут же, на Майдане, на глазах у всех, если революция не победит. Толпе понравилось, ревели, что тысячеголовое стадо буйволов. «Слава Украини»! Она им еще впридачу и песенок своих попела. Старалась, приплясывала, ведьма. Может, для того на Майдан и прискакавшая, чтобы свой рейтинг музыкальный повыше задрать. Совсем же безголосая певичка! Кто их таких только проталкивает в звезды?

А Евромайдан каждый день по телевизору показывали, как какое-то шоу фантастически космического масштаба. И для граждан страны давалось понятие, что его участником может стать каждый желающий. Действовало одурманивающе и заманчиво.

От безнаказанности за творимые ею безобразия толпа заходилась в диком кураже. Революция гидности во всей красе! «Банду гэть»! Всех гэть!

Алексеевну, однажды, при просмотре трансляции с Киевского Майдана, посетила мысль, что буйные настроения толпы и страсти, распалившиеся в ней, призваны к воплощению отнюдь не человеческими, а заведомо потусторонними силами. Вырвавшимися откуда-то из под земли, прям, из преисподней, роями визжащих от восторга бесов – и закружилось все, завертелось. На людей, словно морок напустился, и они, смотря в упор – не видят, слушая – человеческого не слышат, и эта жуткая силища взяла над Майданом полную волю – навалившись на него массовым психозом, обесовлеванием. А бесы радовались, кружились вокруг несметными роями, завьюживали в преступных злонамерениях. И чем внимательнее Алексеевна наблюдала за происходящими в Киеве событиями, тем тверже убеждалась в своих догадках.

Майдан пел, орал, бузил, не признавал над собою никакой власти. Мало того, он ее напоказ презирал. И в этом понимании ситуации его открыто приветствовало все мировое сообщество, за вычетом России. Кремль, не убоявшись угроз заправил империалистической политики, всячески поддерживал и опекал законное правительство Украины, не оставлял на произвол судьбы ее Президента, Виктора Януковича. По российским центральным каналам, впервые за много лет, заговорили о проблемах Русского мира и русского народа. Что показало всем империалистическим злыдням, что Россия наконец-то встала с колен.

Бесы завьюживали, и завьюживали. Градус напряжения в столице Украины неуклонно возрастал.

В январе-месяце, отряды самообороны Майдана понастроили баррикад, перегородив ими центральные улицы Киева, горели автомобильные покрышки – черный дым до небес. После недолгой передышки, возобновились стычки протэстувальныкив и милиции. В милиционеров полетели камни, те в отместку стали забрасывать баррикады свето-шумовыми гранатами. Из пистолетов травматических и ружей в друг дружку начали палить. Смертоубийство массовое назревало явно. Кружащиеся над Киевским Майданом бесы большой крови жаждали. Распылялись в воздухе флюиды лютости, злобы, непримиримости. Закипало, наваривалось, готовилось дьявольское варево. А окружающие люди дышали этими парами. Надышались. На Западной Украине принялись захватывать административные здания, воинские склады с оружием.

Чудовищная силища перла на страну, всесокрушающая. Когда Алексеевна смогла разоблачить ее инфернальную природу, ей сделалось страшно до жути кромешной, она поняла, остановить эту силищу было некому. Ибо только Божие чудо могло спасти народ в образовавшейся ситуации. А вымолить его было, считай, некому, неизмеримо обеднела земля русская совестью, правдой, любовью жертвенной, молитвенниками, многократнее перевешивают преступления и похоти лукавые, особенно мамонолюбие да зависть злобная, поедом изгрызающие людские сердца изнутри. Вспомнила она и предсмертные пророчества Ионы Одесского о том, что после его кончины в одной стране, которая меньше России, возникнут большие нестроения. «Первая Пасха будет кровавой, вторая голодной, третья – победной». Алексеевна поняла, что готовиться надо к худшему, что война вырисовывается неизбежным фактом уже в ближайшей перспективе. Кому Алексеевна об этом не говорила, никто ей не хотел верить. А кое-кто откровенно смотрел на нее, как на душевнобольную, и крутил пальцем у виска, мол, какая война, в двадцать первом веке живем, да еще в центре Европы, считай. Мол, мировое сообщество никогда такого безумия не допустит. А с одной из старинных своих приятельниц они вообще разругались вдрызг. Та стала кричать Алексеевне в лицо, что она кликуша «православнутая», и желает горя и истребления всему нашему народу, говоря о неизбежности войны на Украине. По ее фэн-шую выходило, что Алексеевна и виновата еще во всем. Вот так-то.

В феврале противостояние достигло высшей точки кипения, и взорвалось множеством смертей. На Киевских улицах полилась человеческая кровь. Как убитых евромайдановцев, так и милиционеров и солдатиков срочной службы. Еще вчера они являлись гражданами одной страны, а теперь со злобой лютою принялись убивать друг друга. Бесы радовались и ликовали. Их радостный визг явственно слышался в свисте февральского ветра, прорывался в голосах дикторш на телевидении. С Киева сплошным потоком шли репортажи об избиениях, убийствах, звучали клятвы отомстить. И не раздалось ни единого призыва остановить разворачивающееся в полный масштаб братоубийство! Рассудок и понимание сути происходящего отключались, возобладали страсти, охватившие население целой страны.

Вскоре Виктор Янукович сбежал с Украины. Она даже дату запомнила. Двадцать первое февраля. Черный день календаря. В тот день ей стало окончательно ясно: надежд на возврат к прежней домайдановской жизни не осталось. К власти пришла хунта. Исполняющим обязанности Президента Украины, поставили Турчинова. Как издевательство над нашим народом – баптистского пастора. Вокруг него сгрудилась нацистская шобла. По украинскому телевидению их морды круглосуточно показывали. И Тягнибока, и Фарион, и Ляшка. Даже еврей Яценюк почему-то сделался ярым украинским националистом. Все показываемые вопили с трибун бандеровский клич времен Великой Отечественной войны: «Слава Украини! Гэроям слава»! Это сделалось обязательным ритуалом. И, наверное, пропуском в высшие эшелоны власти.

Янукович, конечно, вор. Ворище! Но остальные, из легиона власть предержащих в Украинском государстве, разве чем лучше его? Те же, например, кого потом революция гидности (чи гадкости?) посадила в новые правители страны, вместо Януковича? Кого ни возьми. Что Порошенко, что Яценюк, что Турчинов? Они и при Януковиче у государственной казны сидели, и тоже подобно ему, не брезговали в нее свою лапу запускать. Точь в точь такие же ворюги! А что подружку свою Юльку не пустили во власть, больно уж вызывающе сделалось бы. Сильно знаменитой на страну воровкой является. Отодвинули арестантку в сторону, чтобы народ не смущать. А попозже, глядишь, и ей именитое местечко в правительстве найдется. Попритихнут люстранты* дотошные, и в самый аккурат станет.

По телевизору целыми днями показывали заседания Верховной Рады, обновленной, революционной. Агрессия с экрана телевизора так и перла. Постоянно звучали речи о запрете русского языка – «одна нация, одна мова». Периодически раздавались кличи о крестовом походе на русскоязычные Крым и Юго-Восток Украины.

Население страны колошматило в дурных предчувствиях. Люди не отходили от экранов телевизоров. Каждый новый день дарил известия одно радостнее другого.

Невозможное происходило, уму непостижимое. Жутчайшая силища надо всем – факт. Все законы и прежние устои ломит, корежит, расшвыривает. Ощущение складывалось, что, все, чем жили, все порядки, абсолютно все летит в тартарары. И никто из нового украинского правительства даже не пробовал это остановить. Хотя чего с них возьмешь, хунта она и есть хунта. В квартирах простых людей Украины поселился страх. Они поняли, что оказались совершенно беззащитны перед этой страшной стихией, захлестнувшей их мирную до сегодняшнего дня страну.

Конечно, такое не могло долго длиться: страх должен был найти выход.

Глядя на творящееся в Киеве, закипал и русскоязычный Восток Украины. Чего-то здравомыслящего со стороны нового столичного руководства ожидать не приходилось. То и дело оттуда доносились отголоски криков: «Москаляку на гыляку»!* Что самих «москаляк» Юго-Востока восхищать, естественно, никак не могло. В Луганске, в народе стали ходить упорные слухи о скором приезде в город нацистских молодчиков для наведения у нас бандеровского порядка. «Отцы» города разрешили создавать отряды самообороны из жителей Луганска. В парке перед областной администрацией установили большую брезентовую палатку, где записывались добровольцы. По улицам города стали ходить казачьи патрули. В воздухе повисла предгрозовая тревога, явственно запахло войной.

Всю зиму четырнадцатого года напряжение нарастало день ото дня неостановимо, как будто, кто нарочно, без устали, подбрасывал в топку бронепоезда войны уголька. И в телевизоре, и в интернете. Раскочегаривали, не давали пожару ненависти потухнуть. Это чувство не покидало ее в те дни.

Алексеевна отложила скалку. Вытерла кистью вспотевший лоб. Заново насыпала на стол муки. Помесив, потолкав тесто, оторвала следующий кус. Хлопнула им в центр стола, и стала его раскатывать скалкой.

«В марте-месяце Крым забрала себе Россия. Его население почти единогласно проголосовало на референдуме за вхождение в состав Российской Федерации. Вместе с Крымом ликовал весь Юго-Восток Украины. У людей тогда появилась надежда, что удастся избежать фашистского ужаса, став под защиту могучей России. Тем более, Путин по телевизору предупредил Киевскую хунту, что не позволит безнаказанно убивать мирных жителей Донбасса. Это заявление придало сил и надежды всем людям Луганска, Харькова, Донецка. Все теперь были уверены, только фашисты полезут на Восток Украины, на их защиту выступит Российская армия. Но воинственные настроения в Киеве почему-то не охладились предупреждением Президента России, Украинским СМИ продолжали транслировать речи своих политиков в том же зловещем тоне. На Восток Украины потянулись эшелоны с танками и солдатами Украинской армии.

И вот терпению «москалей» пришел конец. На Юго-Востоке Украины вспыхнули мятежные волнения, выразившиеся в митингах и манифестациях. Манифестации пошли по Харькову, Луганску, Донецку, Запорожью, Одессе, Николаеву. На улицы вышли многие тысячи людей, неожиданно сделавшиеся неполноценными в своей собственной стране. Алексеевна тоже принимала участие в парочке таких манифестаций. Она шла вместе со своими земляками в тесных колоннах и, что есть мочи, кричала справедливые лозунги. Голос Алексеевны вливался в гром голосов тысяч ее земляков. Дело ее города, его горожан – это было и ее личное дело, ее желание, ее воля. Она чувствовала себя гордо, потому что она тоже участвовала, тоже вершила историю. Кто знает, может, и ее голос принес какую-то, хоть мало-мальскую, пользу родному городу. Воля населения Луганска весной 2014 года выражалась в могучем многотысячегласом взывании: «Россия! Путин»!

Но мирного разрешения конфликта в Украине, видать, никто не планировал. На Юго-Востоке чекисты взялись брать под арест активистов Антимайдана. Всех тех, кто особенно ярко засветился в выступлениях против русофобской политики Киевского правительства. Само собой, это спровоцировало ответные действия. В Донецке, в Харькове, в Луганске начались захваты государственных учреждений. Обладминистрации, управления внутренних дел, СБУ и прокуратуры. В принципе, стало повторяться то, что до этого происходило на Западной Украине.

Ночью на шестое апреля луганские ребята, бывшие десантники и афганцы захватили областное управление СБУ с целым оружейным арсеналом в нем. В захваченном здании оказалось несколько тысяч автоматов, пистолеты и ящики с гранатами.

На утро после его захвата об этом знал весь город. В обед улицу перед бывшим эСБэУшным управлением, сделавшимся теперь штабом русского сопротивления, с двух концов перегородили баррикадами. К вечеру на площади стояло несколько тысяч человек, в поддержку местных мужчин, набравшихся смелости и решившихся идти на противостояние фашистам вооруженной рукой. И опять дружным хором кричали: «Россия! Путин»! Алексеевне казалось, что здесь в этот момент собралось все население города. Много было людей, народ запрудил собою всю площадь.

Православные Луганска решили внести свою лепту в благородное дело защиты гражданских и человеческих прав земляками. Был организован Крестный ход вокруг здания СБУ. Когда крестоходцы с молитвой тронулись в путь, Алексеевна даже заплакала от умиления. Столько ожидания на помощь Божию в глазах светилось у встречных людей, подходивших целовать икону, которую несли впереди Крестного хода – с истинной верой, с трепетом перед волей Божией. Мужчины, женщины, дети. Все догадывались, впереди их ждут тяжкие испытания, и надеялись, что Господь не оставит милостью тех, на чьей стороне правда. Алексеевна плакала и радовалась тому, что ее земляки поняли наконец-то, что с Господом нашим, Иисусом Христом, русским людям никто не страшен, никакой вражине нас не одолеть! Алексеевна радовалась этому великому пониманию даже чересчур восторженно, будто Пасха в этом году раньше положенного срока наступила. Ее так и подмывало воскликнуть: «Люди! Христос Воскресе»!

Позже установили часовенку, сбитую из реек и обтянутую пленкой. Денно и ношно там читался неусыпаемый псалтырь. Денно и ношно молились там православные за защитников своего города. Ни на единую минуту не прерывалась молитва. Алексеевна в свой черед добросовестно отстаивала в ней часы. Молилась за всех людей Луганска, искренне, слезно Господа умоляла, чтобы не оставил луганчан без своей опеки, чтобы защитил и сохранил город.

Жизнь на площади постепенно благоустраивалась. Через некоторое время там поставили полевые кухни, где жители, собравшиеся для поддержки своих героев, могли получить пищу и горячий чай, в близлежащем парке разбили палаточный городок. Луганчане доставляли к зданию бывшего СБУ продукты, медикаменты и теплую одежду (ночи до середины апреля стояли холодные, особенно после дождей). Алексеевна, само собой, тоже не осталась в стороне, понесла туда, чем в состоянии была поделиться с людьми. И с домашней аптечки, и с погреба. На площади постоянно находились тысячи людей. Ничего не сделалось лишним. Митинги длились, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Люди в очередь выговаривали обиды на украинскую власть, политиканов и чиновничество, накопившиеся за двадцать три года «нэзалэжности», облегчено освобождаясь от груза, угнетающе давящего на их сердца.

Следом за Луганском поднялся на вооруженное восстание Донецк. В Харькове что-то не получилось, по телевизору прошла информация, что антибандеровское сопротивление там задушили на корню. В придачу, вожди Харьковские, Кернес с Добкиным народ предали, сволочи иудаистические! К восставшим дончанам с Луганска отправили несколько машин с добровольцами, повезшим туда запасы оружия. Все равно стоять против фашистов вместе надо было.

Переговоры с Украинской властью не приносили положительного результата. С Киева слышались исключительно одни лишь угрозы и обещания скорой расправы с мятежным Донбассом. Руководство Луганского и Донецкого сопротивления решило провести в обеих областях Референдум о федерализации Украины, с тем, чтобы добиться для жителей своих регионов более гарантированной защиты их прав и интересов. На митингах с трибун, а так же в разговорах в толпе жителей города убеждали, что предстоящий Референдум это необходимая предпосылка для осуществления Крымского сценария, и что после его проведения, жители Донбасса сами не заметят, как очутятся в составе Российской Федерации. Эти обещания воодушевляли. А сожжение живьем 2 мая в Одесском Доме Профсоюзов украинскими фашистами несколько десятков человек еще более укрепил луганчан в своем решении.

Алексеевна, одиннадцатого мая, с раннего утра направившаяся на избирательный участок, никогда не видела такого народного подъема, ни на одних выборах. Люди шли, и шли. Улыбающиеся, счастливые. Шли и верили, что их страхам приходит конец, и впереди их ожидает мирная жизнь под надежной защитой Российской Федерации.

Референдум благополучно состоялся, и люди проголосовали как надо, но повторения судьбы Крыма так и не произошло, людям посоветовали терпеть и надеяться. Потом начался штурм Луганской и Донецкой областей, обвиненных Киевской хунтой в сепаратизме, армией Украинских карателей. А кто же они еще как не каратели? Стрелять по городам с мирными жителями в нем из пушек и танков? К Луганску отряды карателей подошли вплотную. Бои шли на Металлисте, в Вергунке, в городе действовали диверсионные группы. На улицах нередко после минометных обстрелов оставались лежать трупы людей. Луганчане привыкали к виду смерти, как обычному явлению.

Алексеевна однажды сама попала в серьезную передрягу, отправившись посмотреть квартиру Галины на Восточных кварталах. Едва вылезла с маршрутки на квартале Волкова, как начался обстрел. Сразу – паника, люди вокруг засуетились, заметались, побежали кто куда, ища себе укрытие понадежнее, или просто падали на асфальт, на том месте, где находились, закрывая руками голову. Алексеевна залегла под, первый попавшийся ей на глаза, железный ларек, и в страхе попыталась вжаться в асфальт, словно его можно было продавить в виде окопчика. Каждый взрыв ударял в землю так, что она сотрясалась и дрожала под плотно прижатыми к ней грудью и животом Алексеевны. Слышался звон разбиваемого стекла. Непроизвольно у пожилой женщины сложилась мысленная картина, словно взрывалось все пространство вокруг. Хотя Алексеевна догадывалась, что далеко не настолько безнадежным образом обстоит дело, а рисует эти ужасы ее воспалившееся страхом воображение. Но и ожидание того, что следующий снаряд обязательно прилетит по твою душу не оставляло ее ни на секунду. Когда обстрел закончился, а она долго еще не могла напрячь мышцы, чтобы отодрать свое тело от асфальта. Будто вросла в него. Едва-едва заставила себя принять вертикальное положение. Пройдя немного вперед, увидела тело мужчины лет пятидесяти, лежащего на спине. Алексеевна подошла к нему первая. Под телом расплывалась лужа крови. Она приложила пальцы к шее мужчины, чуть выше ключицы. Пульс отсутствовал, мужчина был мертв. Постояв некоторое время в растерянности около трупа, пребывая постобстрельной прострации, Алексеевна все же додумалась позвонить в «Скорую помощь», сообщив об убитом и местонахождении его тела. Она не стала ждать прибытия врачей, а, как в тумане, побрела к Галининому дому. Когда она к нему подошла, его жильцы только начали выходить из подвала. Перестраховывались, сердешные, опасаясь возобновления обстрела. Алексеевна, попав в дочерину квартиру, автоматически прошлась по ней, визуально удостоверяясь в целостности и сохранности имущества, затем заварила себе на кухне кружку крепкого черного чая. Выпила его горячим, без сахара, ни о чем не думая – в ушах по-прежнему стоял звон. Контузии не было, а осталось после пережитого обстрела чувство разорванного мировосприятия, его калейдоскопичность. События, лица, движения, слова, разговоры, запахи, температура – будто это все нарушило между собой привычные связи, и сделались сугубо обособленными явлениями, как бы самими в себе – и мелькало, мелькало, вертелось, кувыркалось, но никак не возвращалось на свое привычное место. В этом же состоянии Алексеевна вернулась к себе домой, в Камброд. Зайдя в дом, разулась и, не переодеваясь, пошла к иконостасу, прочла вечернее правило, почитала акафисты Спасителю, Господу нашему Иисусу Христу. Молитва привычно успокоила душу и она легла спать. Но весь следующий день она просидела в четырех стенах, не испытывая желания выйти даже во двор. Боялась улицы. Почти весь день молилась. Почитала Акафисты Божией Матери, псалтырь, прочла полностью Евангелие от Матфея. Только к вечеру она окончательно почувствовала себя в своей воле, восстановив свои духовные и телесные возможности.

Война – беда! Большая беда! Но Господь никогда не пошлет испытаний сверх сил испытываемого. А значит, и на войне, среди горя и беды, надо жить, оставаясь человеком, сохраняя свою душу, сохраняя себя в числе народа Божиего. Господь укрепит!»

Алексеевна, сноровистыми руками, подготовила коржи для пирога. В более толстый, присмотренный быть нижним, стала втыкать яблочные дольки. Справившись, она положила сверху на начинку второй корж. Сдавила, прошлась щипками по краям. Зажгла огонь в духовке и засунула в нее пирог. Вымыв под краном руки от налипшего на кожу теста, присела за стол и стала резать яблоки для компота.

Вдруг на улице раздался грохот взрыва. Алексеевна, замерла, насторожилась. Похоже, на пушечный выстрел, из миномета когда – слабже бьет. Такое впечатление, что где-то рядом, хотя Алексеевна по накопившемуся опыту жизни на войне уже знала, что взрыв этот раздался, как минимум, через несколько улиц отсюда.

В кухню забежала перепуганная Анечка, и, добежав до бабушки, принялась требовательно дергать ее за материю халата.

– Бабишка, бито! Бито! Стрелят! Стрелят!

Алексеевна торопливо встала со стула, и бросилась к газовой плите.

– Слышу, моя маленькая, что стреляют, слышу.

– Бабишка, бито, бито! – подгоняла ее трехлетняя девочка.

Алексеевна и сама знала, что делать все требуется как можно быстрее. А присутствие рядом с ней этой маленькой говорилки, только добавляло ее движениям быстроты. Потушив газ, она вынула из духовки, совсем недавно засунутый туда пирог, тяжело вздохнув, поставила противень на плиту, схватила на руки Анечку и выбежала с ней из дому. Где-то в стороне парка имени Горького прогремел еще один взрыв. Где-то там. А может быть, и ближе.

Спустившись по ступеням на самое дно погреба, Алексеевна присела и поставила на пол внучку, выпрямившись, нащупала на полке, прибитой справа от входа в основную комнату, керосиновую лампу. Сняла с нее стеклянный колпак, зажгла фитиль, и, освещая лампою путь, пошла вглубь погреба, держа Анечку за руку.

Не мешало бы уточнить, что еще перед началом активных боевых действий, Алексеевна с помощью своего зятя Сергея (перед самым их выездом в Россию) переоборудовала погреб в импровизированное бомбоубежище.

Разобрали стеллажи, предназначенные для хранения банок с вареньем и другими консервантами, вместо них соорудили двухъярусные нары. Алексеевна застелила их матрасами, принесла из дому подушки и постельное белье. (Белье на нарах покамест не застилала, оно лежало приготовленным в пакетах на случай длительных обстрелов, если в погребе придется находиться достаточно долгое время). Банки с прошлогодним вареньем засунули под дно, поднятого над землей на железные ножки, длинного алюминиевого короба, используемого семьей Мякишевых для хранения картошки.

В углу стояла сорокалитровая пластмассовая бочка с пресной водой. Около нее разместили небольшой журнальный столик, на котором выложили горкой минимальный набор столовой посуды. На краю столика – связка толстых восковых свечей. К стене прислонились две штыковые лопаты, откапываться, если вдруг при прямом попадании снаряда в погреб, их засыплет землей. Мало ли? Береженного – Бог бережет.

Тесновато, конечно, выходило от этих переустройств в погребе. Но хозяйке было надобно использовать его пространство как можно целесообразнее, чтобы предусмотреть различные неурядицы.

Поставив лампу на середину журнального столика, и усадив внучку на лежанку, она достала из аптечки настойку валерианы, выждала, при скудном освещении, несколько капель в столовую ложку и влила их себе в рот.

А девочка, только лишь попала в погреб, сразу заметно успокоилась. Она хорошо запомнила мамины и бабушкины уверения о том, что здесь они находятся в полной безопасности и им здесь ничего не может грозить. Она играла с куклой. У Анечки тоже здесь хранился свой личный «тревожный» пакет, в нем лежали игрушки, выделенные ее мамой для подобного случая.

Женщина, потирая ладонью левую сторону груди, присела на лежанку рядом с играющей с куклой внучкой. Обняла ее хрупкое тельце за плечики, и стала тревожно прислушиваться к звукам, доносившимся с улицы.

Анечка разговаривала с куклой:

– Мафа, де мифка идеть? Бито его нам зови. Бух-бух на уице… Кушать буем пиох. Ялоками пиох, слаинький-слаинький. Анечка пекёть. Ольшой-ольшой. Мами пиедет, папи. Деся буим. А на уичке – бух-бух! Бабай дёть.

– Вот, говорилка, ты моя – невольная улыбка тронула губы Алексеевны.

Она наклонилась к белокурой головочке внучки, потянула носом запах ее волос. Пахло невинностью и детством.

– Я не овоилька, я Аня. Ты фто, бабишка? – сделала круглые глаза девочка. И развела недоуменно ручонки.

– Аня, Аня – согласилась с девочкой Алексеевна, и поцеловала ее в макушку.

– Отли! Ню-ню-ню! – погрозила Аня пальчиком «забывчивой» бабушке.

Женщина засмеялась, следом за ней засмеялась и девочка. Им стало так весело, будто не было войны, будто не во мрачной глубине погреба они сидят, при пляшущем огне керосиновой лампы, а в своем дворе, под навесом беседки, на свежем воздухе.

– Ох, строгая ты у меня! – смеялась Алексеевна над потешной строгостью трехлетнего ребенка.

– Ога-ая! – заливалась от смеха Анечка.

– Ох, строгая! – смеялась Алексеевна.

– Ню-ню – погрозила ей, балуясь, девочка.

В шутливый диалог бабушки с внучкой ворвался грохот взрыва. Хотя сидели они не особо расслабляясь, можно сказать, начеку, но этот взрыв вышел чересчур неожиданным, мгновенно вырвавшим их из мира и безжалостно бросивший обратно в войну. Больно уж сильно ударило в землю.

– Баббишка-аа! – испугано прижалась к ней внучка, и тут же заплакала.

«Неужели в дом попали»? – запереживала Алексеевна: – «Близко как будто взорвалось. На старости лет бомжихой что ли осталась, без дома без своего? А может это где-то в стороне, где-то туда дальше по улице?»

Анечка зарылась лицом бабушке в живот. Тельце девочки вздрагивало от плача. Ручками она прикрыла уши. На пальчики спали пряди волос.

– Испугалась, маленькая? Испугалась? – приговаривала Алексеевна, гладя малышку по голове: – Не бойся, Анечка, ничего нам не сделается. Мы для бомб глубоко сидим, не достанут они нас здесь. Пересидим благополучно, куда ж мы денемся… Не плачь, Анечка, не надо… Все будет хорошо! Сейчас скоро закончится, пойдем в дом, и бабушка спекет специально для Анечки вкусный пирог. И компотика сварим. Попируем с тобой, жизнь нашу трошечки подсладим. И мама, глядишь, скоро возвернется с путешествия своего. И маму пирогом накормим. Она с дороги проголодается…

– Бабишка, я боюсяа-а! – приподняв заплаканное личико, жалостливо сказала девочка. Продолжая подвсхлипывать и вздрагивать тельцем.

Алексеевна не успела ей ничего ответить, как на улице снова ухнуло. Прозвучало два взрыва подряд. Анечка испуганно вскрикнула, и, словно желая спрятаться от беды, уткнулась лицом в живот бабушке. Женщина успокаивающе поглаживала плачущую внучку по голове, и прислушивалась к происходящему на улице. Эти взрывы были где-то вдалеке. Похоже, что в районе Богдановского моста. Вроде, как в той стороне. «Бедная девочка. Храни тебя Христос!» – подумала Алексеевна, вспомнив молоденькую продавщицу. Хотя, естественно, точно в каком месте прогремели взрывы, отсюда, из подвала, не определить было невозможно.

Послышались автоматные и пулеметные очереди.

Трах-ттаттах… Тах-тах-та-та-тах!!! Та-та-та-тах!!!

Анечка не успокаивалась, плакала, размазывая ладошками слезы по всему личику. Никогда еще до этого дыхание войны не приближалось к ним настолько близко и не страшило неминуемой смертью так нагло. Взрослому человеку сделалось бы не по себе, что говорить о маленьком человечке, с которым рядом сейчас не было ни мамы, ни папы.

Вдруг над головами бабушки и внучки, на поверхности, раздался взрыв такой мощности, что подпрыгнул пол под ногами, затряслись глиняные стены их убежища и посыпалась штукатурка с потолка. Аня заплакала в голос. Под клетью звякнули стукнувшиеся друг о дружку банки.

Тут уж терпению Алексеевны пришел конец. Она вскочила на ноги, и яростно потрясая в воздухе сжатыми кулаками, стала кричать, выгнув голову кверху. Кричала – на шее набухли вены, синюшно посливовели губы, надрывно, громко, словно она в силах была докричаться:

– Будьте вы прокляты, упыри смердющие! Все мало вам крови людской, все мало вам наших страданий, все мало вам денег сиротских! Да чтоб вы наконец подавились награбленным! Чтоб оно поперек горла у вас встало! Чтоб расплавленным свинцом ваши руки загребущие сжигало. Чтоб ваши дети и внуки ни спокойствия, ни счастья не знали! Ни в этой жизни, ни в следующей. Будьте прокляты все твари, кто придумывал и устраивал эту войну! Чтобы ни одна тварь не ушла от ответа!

Выкричавшись, женщина еще долго стояла с сжатыми кулаками над головой. Окаменевшая, опустошенная, словно из нее в один момент вся ее жизненная сила вышла.

Опуская руки, глядя на испугано притихшую внучку, Алексеевна едва слышно прошептала:

– Пусть Господь услышит мои слова, не побоюсь о них свидетельствовать и на Страшном суде! Аминь!