Мы продолжаем публикацию романа "Осколки русского зеркала". В этой главе читатель узнает о том, как сложилась жизнь у Фёдора Кузьмича, как Господь даровал ему силу исцеления православных христиан и силу прозрения.

 

Глава 11.

Осень – далеко не «пышное природы увяданье», как сказал о ней один нашумевший поэт. Фёдор Кузьмич отлично помнил этого правдолюбца, которого  до сих пор читала и чтила вся православная Россия и которого «прославил» граф Александр Христофорович Бенкендорф, потому что увидел в трудах этого искателя истины новую ступень многогранного русского языка. Прав ли Александр Христофорович – покажет будущее, но сейчас, живя несколько лет послушником под крылышком святого старца Серафима Саровского и потом, обучаясь в Наровчатских пещерах Пензенской области,  Фёдор Кузьмич не раз слышал о неспокойном поэте. Что ему не хватает? – не мог понять никто. Даже сам Фёдор Кузьмич задумывался над жизнью и творчеством нашумевшего искателя, но не нашёл никакого ответа, удовлетворяющего сознание.

В своей прошлой жизни Фёдор Кузьмич тоже что-то искал, даже пытался привести в порядок своё состояние души, но нигде не мог обнаружить покоя, пока не попал на аудиенцию к Серафиму Саровскому. Только побеседовав со старцем, Фёдор Кузьмич понял, для чего рождён и что должен исполнить в этом мире. Способность выражать себя в необычных ситуациях – борьба с собственными комплексами и знание, что за это можно погибнуть, не главное . Слава Богу, если кто-то из живущих начинает понимать суть своего существования и определяет цену жизни. А цена по Законам Божьим невелика – сплошные потери, ибо только тогда человек начинает ценить упущенное, и только тогда не старается причинить боль другим.

И хотя человек начинает понимать, что награда жизнью от Бога – это предварительное соглашение на неизбежную смерть, но в то же время приходит осознание, что за то незначительное время он обязан завершить своё предназначение, иначе жизнь погибает беспричинно потраченной. Стоит ли тратить Божественное время, не зная, куда и зачем ты идёшь? И Фёдор Кузьмич уже знал точный ответ – стоит! Потому что только так может человек понять истину и успеть сделать хоть что-то не для погибели, не для процветания зла, а для благости сущей.

Лесная малоезжая дорога, каких немало было протоптано по лесам Пермской губернии, огибала перелесок и устремлялась к уральскому Красноуфимску. Этот город в преддверье Уральских гор был назван так потому, что основную крепость в давние времена руссичи выстроили на Красной горке. Фёдор Кузьмич ехал в город верхом на лошади. Но поверх холщовой рубахи и штанов, заправленных в настоящие кожаные сапоги, он надел старенький, но удивительного покроя подрясник. Собственно, и покроя-то особого не было, просто подрясник бедного странника  был сшит из батиста, материи очень редкой и дорогой. Достаточно сказать, что не каждый архиерей мог позволить себе носить такой подрясник, а тут бедный странник… Хотя какой же он бедный, когда на лошади? Лошадка под ним была так себе, но ведь не пешком же он шёл!

Эти, или примерно такие мысли роились в голове кузнеца, куда пришлый странник заехал, чтобы подковать лошадь. Радушный кузнец пригласил перекусить незваного гостя, чем Бог послал, а сам отправил мальчонку-помощника к околоточному, дабы тот проверил странника. Мало ли кто по Руси шастает?

Фёдор Кузьмич не успел ещё допить чай, как к кузне подкатил на пролётке урядник: странник – странником, а проверить надобно. Ведь не стал бы кузнец Трофим просто так мальца посылать.

И всё бы хорошо, может быть, кончилось, только ни пачпорта, ни документов каких у странника не оказалось. И не мог сказать он: откуда приехал, куда путь держит, да и подорожной у него не было. Стало быть, конь краденый. И какой же он монах-странник без подорожной?! Это выглядело довольно странно, поскольку любой игумен снабжал в дорогу странствующего монаха положенными документами. В дорожной котомке странника были только две иконки: благоверного князя Александра Невского и Пресвятой Богородицы Казанской. Здесь тоже была оказия: иконка Александра Невского была хорошего письма Ярославской школы, а оклад Казанской Богородицы украшали одиннадцать драгоценных камней, хотя у странников такое не редкость. Уральского урядника нельзя было удивить самоцветами, поскольку на Урале камней множество, но откуда у нищего  странника дорогие иконы?

Посему служивый решил забрать монаха-перехожего в околоток. Пусть с ним разбирается фельдфебель или же околоточный надзиратель.  

Задержанного монаха принялся допрашивать сам околоточный, поскольку не каждый день попадаются такие странники. Допрос длился долго и кончился тем, что околоточный распорядился реквизировать коня у монаха, но оставить подрясник с иконами. Нательный крест, иконки, а тем более подрясник – вещи святые, кто ж такое отбирать будет. А за то, что монах нипочём не хотел называть откуда и куда он ехал, не помнил ни своего настоящего имени, ни родителей,  дескать, забыл напрочь, то околоточный с великодержавного разрешения титулярного советника Красноуфимска прописал для острастки страннику двадцать плетей за бродяжничество.

К тому же, уездный судья, поскольку задержанный был в годах и не соответствовал для службы в армии, велел отправить бродягу с каторжанами сорок третьей партии в Томск на поселение. 

Тот не возражал и выдержал плети без единого вскрика. Околоточный, наблюдавший за экзекуцией, только покачал головой, но, ни слова не сказал.

Каторжане отнеслись к монаху, как к своему. К тому же, странник после двадцати плетей идти сам не мог и урядник распорядился, чтобы болезному выделили место на телеге в обозе сорок третьей партии.

Впереди была Сибирь. Фёдор Кузьмич лежал на левом боку и смотрел на подступающие к тракту осенние перелески. Горьковатый запах осин доносился из лесу, как напоминание о том, что жизнь причисленного к каторжанам не сулит молока и сахара. Но Фёдор Кузьмич считал, что легко отделался. Коня забрали? Ну и пусть. Зато иконы в целости сохранности! Даже подрясник оставили. И выправили какие ни на есть документы. Правда, расписываться монах не умел и урядник попросил расписаться за него мещанина Григория Шпынёва. В  тот же день странник обратился к уряднику с просьбой:

- Cher аmi...,[1]- и осёкся.

Тот подозрительно покосился на монаха и переспросил:

- Проголодался, ли чё ли? Так неча хфранцузского шаромыжника из себя корчить. Только хфранцузы так побирались, когда из России драпали. Ну, что ж, вот тебе горбушка, луковка и два яйца. Не обессудь, чем могу…

Надо сказать, русский шаромыжник очень доволен был выделенным пайком, потому как не ел уже давно. Однако сам себе сделал замечание: никаких слов на иностранных языках! Категорически! Иначе более дотошный пристав станет докапываться – писать не умеет, а (х)французский знает! И неприятностей не оберёшься.

Долго ли, коротко ли, а каторжный этап дополз-таки в Боготольскую волость  Томской губернии. Заключённых разогнали по баракам, а Фёдора Кузьмича разместили в ночлежке охранки. Но отдохнуть с дороги не дали. Обер-полицмейстер явился за Фёдором Кузьмичом и растолкал ничего не понимающего арестанта.

- Хватит спать! – рявкнул обер-полицмейстер. – В бараке один из каторжных представиться удумал. Так он вместо священника тебя потребовал! Чем же ты, арестант, им так угодил за время этапа?

- Да ничем, - пожал плечами монах. – Я когда вставать с телеги смог, то ходил меж кандальников, помогал, чем мог, хлебом делился, только и всего. К болезному не меня, а батюшку позвать надо. Не по-христиански это – умирать без священника.

Через несколько дней тот же обер-полицмейстер с пересылки объявил Фёдору Кузьмичу, что тот причислен к селу Зерцалы Боготольской волости Ачинского уезда, но сейчас его определили на жительство в Краснореченский винокуренный завод.  

- Будешь там учётником, всё польза какая, - сообщил обер-полицмейстер.

Фёдор Кузьмич был несказанно рад: ведь всё, что ни делается – от Бога! Сатана может подобраться к человеку, только когда тот сам от Бога отворачивается.

Работа учётчика оказалась несложной. Правда начальник винокуренного завода знал, что Фёдор Кузьмич владеет грамотой, но на это попросту никто не обращал внимания.

Всё же, монах мог принести гораздо больше пользы людям. Благо, что он мог это и принялся делать. Сначала осторожно, потом более открыто начал ходить по семьям рабочих и купечествующих с тем, что обучал детей грамоте, Слову Божьему, географии. А некоторых девочек даже наставлял по предмету общественного этикета. Больше всего это понравилось не девочкам, а их родителям. Шутка ли! Маленькие девочки вели себя настолько прилично, что могли сойти за великосветских дам.

Взрослые принялись запросто приходить в гости к Фёдору Кузьмичу, а некоторые обращались к нему за советом. И за несколько лет он заработал не только народное уважение, а все до единого не величали его никем, а именно старцем!

Однажды к старцу заглянул сибирский казак  Семён Сидоров с какими-то бытовыми вопросами. Казак и раньше не раз обращался к Фёдору Кузьмичу. Советы старца настолько выручали Семёна, что иного советника ему уже не хотелось. А в этот раз Сидоров пришёл к старцу не столько за советами, сколько за тем, чтобы тот дал согласие на постройку отдельной монашеской кельи в станице Белоярской. Семён приметил, что Фёдор Кузьмич стремится к уединению, а на винокуренном заводе такого не сыщешь. Старец, конечно же, не возражал, только удивился:

- Я, Семён, заплатить-то ничем не смогу. Какая тебе от этого выгода?

- Ты, Фёдор Кузьмич, не обижай меня! – надулся казак. – Я ведь знаю, что за свои труды ты ни с кого денег не берёшь, разве что едой. Но это у нас на Руси и без всякой оплаты положено. Даже в сказке Иван-дурак говорит бабе Яге: ты, мол, сначала напои меня, накорми, спать уложи, в баньке попарь, а уж потом про дела спрашивай. Так вот. Я могу на окраине станицы, аккурат недалеко от леса, поставить тебе келью-избушку. Не хоромы какие, а своя крыша над головой будет. Ну, что, согласен?

На том и порешили.  Только через пять лет после прибытия в Сибирь Фёдор Кузьмич смог жить по-человечески. За ним уже не было полицейского надзора, и он мог в любое время уединиться в своём домике-келье. Но чаще всего старца там не было, потому что, переходя из дома в дом, он учил крестьянских детей грамоте, знакомил их со Священным Писанием, историей, географией. Взрослых он удивлял религиозными беседами, рассказами из отечественной истории, о военных походах и сражениях. Причём, вдавался в такие мельчайшие подробности, будто присутствовал в битвах сам, что вызывало у слушателей недоумение: откуда старец мог знать такие тонкости? Однажды тому же казаку Семёну Сидорову он обмолвился:

- Ты, Семён, зря сетуешь на указы императора. Ему виднее, как защитить Государство Российское. Много битв ещё впереди. А отец Серафим Саровский часто говаривал: «Тогда у нас будет Православное Царство, когда отбиты будут три масонских нашествия, прославлен в лике святых последний царь и преданы земле сатанинские мощи».

- Что ты такое говоришь, Фёдор Кузьмич! – взъерепенился казак. – Какой последний царь? Россия погибнет без Самодержца! И какие такие сатанинские мощи?

- Так говорил старец Серафим, - повторил Фёдор Кузьмич. – Ещё он сказал, что будет некогда Царь, который его прославит, после чего будет великая смута на Руси, много крови потечёт за то, что восстанут против этого Царя и Самодержавия, но Бог Царя возвеличит. Я думал, что восстание дворян в двадцать пятом – та самая великая смута, ан нет. С этой смутой император Николай сумел справиться. И не  он будет прославлять Серафима Саровского, которому даровал Господь прозрение, потому старец видел будущее нашей Родины на несколько сотен лет вперёд.

- Иди ты, - не поверил казак. – Кто ж тебе сказал про пророчества старца?

- Он сам, - кротко ответил Фёдор Кузьмич и замолчал.

- Выходит, нам всегда надо быть готовым к войне? – продолжал размышлять вслух Сёмин. – Выходит, неча ждать мира, когда всяк пытается кого-то убить и ограбить? Выходит, Бог оставил нас ждать пришествия жидов, что б те русаков в рабство продавали?

Старец тяжко вздохнул, подошёл к Семёну и погладил его по голове:

- Пути Господни не исповедимы. А мы… а мы обязаны жить в мире и молить Господа о спасении страны нашей. Что невозможно человеку, то возможно Богу, ибо не оставить Он народ наш жидам на поругание.

Сибирский казак Семён Сидоров много повидал на своём веку. Бывал и в сражениях, и в походах. Много встречал бродяг, родства не помнящих, но вот такого никогда не видывал. Этот монах, появившийся неизвестно откуда, был особенный. Его редкие умственные качества вызывали уважение не только у казака. Многие жители дальних деревень уже приходили в станицу Белоярскую, чтобы только посмотреть на старца, послушать его речи.

А жил он скромно. В красном углу под иконами были сколочены две лавки и поставлен стол, на котором стоял самовар для гостей. Ближе к дверям, возле стены, стоял деревянный лежак, застеленный рядном, а меж лежанкой и дверьми была сложена небольшая печка, но для такой маленькой кельи-избушки тепла от неё хватало. 

Костюм старца в неприхотливой жизни ничуть не отличался от убранства в избушке. Он одевал обычно грубую холщовую рубаху, подпоясанную жиденьким ремешком, такие же штаны и обыкновенные кожаные туфли без шнурков. Иногда поверх рубахи одевался длинный тёмно-синий суконный халат, а зимой обязательной одёжкой служила долгополая сибирская доха.

Фёдор Кузьмич отличался аккуратностью, одежда его была всегда чистой, и в жилище своём он не выносил никакого беспорядка. У себя в избушке он принимал всех, приходящих к нему за советами, и редко кому отказывал в приёме. «Отказниками» обычно были люди неопрятные или в грязной, давно нестиранной одежде. Таких он сразу же посылал на речку и давал кусочек мыла. Мало кому из крестьян хотелось быть принародно опозоренным, поэтому к старцу все шли, будто в церковь.

Но однажды и у него случился казус. К числу посетивших старца Фёдора Кузьмича причислен был владыка Макарий, епископ Томский и Барнаульский. А вторым из именитых гостей решил стать владыка Афанасий, епископ Иркутский, который подкатил к избушке старца в коляске, запряжённой парой рысаков. На козлах, исполняя обязанность кучера, слуги и охранника сидел отставной солдат гвардейского Семёновского полка Оленьев.

Фёдор Кузьмич, как обычно, вышел на крыльцо, чтобы встретить гостей. В это время владыка Афанасий как раз подходил к крыльцу, но был напуган криком своего кучера:

- Это же царь! Это царь наш, батюшка Александр Павлович! – с этим криком отставной солдат кинулся к избушке и даже оттолкнул могутным плечом епископа. Подлетев к крыльцу, Оленьев вытянулся во фрунт и отдал хозяину кельи честь по-военному:

- Служу Царю и Отечеству!

Фёдор Кузьмич отшатнулся в сторону, но не упал. Затем, оправившись, он в упор посмотрел на отставного и произнёс:

- Мне не следует воздавать воинские почести. Я бродяга. Тебя за это возьмут в острог до конца дней своих.

С этими словами старец повернулся, вошёл в келью и закрыл за собой дверь. Сколько ни стучал епископ Иркутский, ничего не получилось. Так и пришлось ему в этот раз уехать ни с чем.

На следующий день старец вышел к народу, как ни в чём не бывало, и приветливо улыбнулся одной из деревенских почитательниц, которая стояла возле крыльца, держа в руках большой пирог, испечённый крестьянкой специально для старца.

- Фёдор Кузьмич, - обратилась к нему женщина. – Я вот пирог с нельмой для тебя испекла, только боюсь, будешь ли кушать?

- Отчего же не буду? – спросил старец. – Я вовсе не такой постник, за кого ты меня принимаешь. Я только жирного и сладкого не ем, но всегда радуюсь тому, что Господь посылает.

Он принял из рук женщины завёрнутый в холстину пирог, а та, осмелев, но понизив голос, чтобы остальные не слышали, прошептала:

- Я ж хотела за благословеньем к тебе, батюшка!

- Ох, да не батюшка я, - отмахнулся Фёдор Кузьмич. – Но знаю, с чем пожаловала. Ребёночка хочешь?

- Хочу, батюшка, вот те крест! – женщина принялась усердно креститься. – Только Господь не даёт нам с мужем наследника.

- Не так всё! Не так! – воскликнул Фёдор Кузьмич. – А ну-ка ступай за мной.

Он прошёл к себе в келью, а селянка робко пошла за ним. В избушке старец принялся шарить по полкам, где у него  в туесках и склянках хранились травы и отвары. Выбрав одну из склянок, он протянул её женщине:

- В воскресенье сходите с мужем в церковь, исповедуйтесь, причаститесь, а придёте домой, выпейте этого взвару. А дальше сами знаете, что делать надо. И будет у вас наследник. Через год будет. А как же иначе?

Если бы все были такими вот посетителями, Фёдор Кузьмич, верно, радовался бы за русский народ. Но явился как-то к нему митрополит Иркутский Тихон и принялся выяснять: не от дьявола ли знания старца в лечебных травах? Не бесовской ли силой изгоняет он бесовские болезни? И почему старец живёт без покаяния и причастия?

Фёдор Кузьмич сперва улыбнулся – ведь такие же обвинения саддукеи предъявляли Христу Спасителю. Однако владыке нужен был обстоятельный ответ. Это старец и сделал. Он рассказал митрополиту, что на исповедь и причастие ездит раз в месяц, а исповедует его настоятель кладбищенской церкви в Красноярске. Митрополит на этом успокоился и вместе со своим келейником Антоном отъехал восвояси.

Старец проводил их, но когда вернулся в избушку, в Красном углу не оказалось иконы Казанской Богородицы. Взять образ Божьей Матери никто не мог. Разве что келейник иркутского владыки. Но ничего не поделаешь. Старец загрустил и в этот день из кельи не выходил. А на другой день коляска митрополита Тихона снова подкатила к избушке старца. Владыка вышел из неё, ухватив за шиворот своего келейника, и размашистым шагом отправился в келью Фёдора Кузьмича, волоча за собой келейника.

Прямо с порога владыка огласил келью не совсем священническими выражениями в адрес своего келейника:

- Ты, Фёдор Кузьмич, прости за недогляд, но вчерась у моего бывшего келейника оказалась редкая икона Богоматери с одиннадцатью драгоценными каменьями по ковчегу. Говорит, что икону-де ему кто-то из прихожан подарил, а кто не помнит. Но этот образ Девы Марии я у тебя видывал. Твоя ли это икона?

Митрополит положил на стол икону Богородицы и уставился на Фёдора Кузьмича, ожидая ответа. Тот долго молчал. Потом перекрестился, взял в руки икону Казанской Божьей Матери и поцеловал её.

- Нет, не моя это икона, - смиренно ответил старец. – Видимо правду бает твой келейник, а ты сразу взашей его. Негоже так, владыка.

Митрополиту нечего было ответить на такую отповедь и он, пряча глаза, так и уехал ни с чем. Но история на этом не кончилась. Через день к старцу снова пожаловал келейник митрополита. С собой у него была та самая икона Богородицы, завёрнутая в чистое полотенце. Келейник с порога бросился старцу в ноги и возопил:

- Прости меня, Фёдор Кузьмич! Прости, Христа ради! Не знаю, что нашло на меня. Бес, наверно попутал. Прости, если можешь!

- Бог простит, - ответил старец. – И я вместе с Ним.

Келейник митрополита немного успокоился, освободил от полотенца образ и положил на стол.

- Только ответь мне, Фёдор Кузьмич, - не успокоился он. – Скажи, зачем ты сказал неправду митрополиту Тихону? Ведь ложь – один из самых страшных грехов?!

- А затем и взял на себя этого грех, дурья твоя башка, чтобы душу твою Сатане не отдать. Понял теперь? Ну, иди с Богом.      

Этот разговор старца с греховодником случайно услышала девочка Саша, приезжавшая к старцу из села Зерцалы. Родители отпускали девочку к старцу, и она с какой-нибудь оказией часто бывала у него.

- Фёдор Кузьмич, батюшка, - обратилась девочка к старцу. – Я слышала из сеней, как только что каялся тут келейник митрополита иркутского. Неужто ты просто так отпустил его, и наказывать не стал?

- Не стал, дитятко, не стал, - подтвердил Фёдор Кузьмич. – Человек с малых лет должен учиться прощать другим содеянные грехи, ибо, если мы не простим, то как же Господь с этим справится? Вот и ты учись прощать.

- Учусь, батюшка, учусь, - обрадовано заявила девочка. – Даже родителям моим нравится твоё обучение. Я так много узнала, читать и писать научилась, даже по-французски говорить! Вот только мечтаю: увидать бы мне царя-батюшку – и боле ничего мне в жизни не надобно.

- Хочешь царя увидеть? – переспросил старец и на несколько минут задумался. – Ладно. Будет тебе царь. Ты уже девочка достаточно взрослая, так что родители могут тебя на некоторое время отпустить. Благо, жатва ещё не скоро. Вот и успеешь съездить.

- А куда, батюшка?

- Поедешь в Почаевский монастырь. Это не близкий путь, поскольку монастырь находится в Тернопольском уезде. Но доберёшься. Подойдёшь к настоятелю и спросишь, как, мол, увидеть паломницу графиню Остен-Сакен. Игумен сведет тебя с графиней, передашь ей грамотку, которую я напишу, а она, глядишь, что-нибудь да придумает. Родителям скажи, что я благословил на поездку и пусть тебе подорожную выправят. Поняла? Вот и славно. Ступай себе с Богом.

Девочка сделала всё так, как велел старец. Родители, конечно же, отпустили девочку съездить в Почаевский монастырь: паломнические поездки всегда приветствовались. Но Александра отсутствовала довольно долго. Около полгода ушло на эту поездку. Хотя, по большому счёту, что такое полгода?

Во всяком случае, девица вернулась домой жива-здорова и сразу же отпросилась к Фёдору Кузьмичу.

Тот в отсутствие Александры переселился в Зерцалы. В станице Белоярской спокойную жизнь ему портил сосланный из Петербурга за какую-то мелкую провинность отец Иоанн Александровский.  Священник, прибыв с этапом в Белоярскую и, увидев старца, ужаснулся и поклонился Фёдору Кузьмичу в ноги:

- Буди здрав, Государь! Благослови раба Божьего Иоанна, молиться за тебя!

Старец резко обернулся в сторону коленопреклонённого священника, долго не мигая, смотрел на него, затем поспешно скрылся в келье со словами:

- Чудны дела Твои, Господи! Ничто со же не сокроется от Тебя!

Селяне стали одёргивать священника, дескать, Фёдор Кузьмич никакой не Государь и давно здесь живёт, но священник не отступался:

- Я нашего Государя много раз видел на службе в Александро-Невской лавре и не могу ошибиться! Он это, наш почивший Государь!   

Старец не показывался из кельи несколько дней, но и потом при случайной встрече отец Иоанн каждый раз с почтением кланялся Фёдору Кузьмичу. Такое почитание и забродившие тут же слухи очень тяготили старца. Он решил не задерживаться боле в станице Белоярской, поскольку в это же время появилась возможность переселиться в Зерцалы. Уважение и почитание в народе к Фёдору Кузьмичу было немалым, поэтому многие зажиточные крестьяне стали звать его к себе, но старец выбрал избушку беднейшего крестьянина Ивана Малых. Тот только что избавился от выписанного срока каторжных работ и жил с большой семьёй. С ними Фёдор Кузьмич прожил до весны, а когда потеплело, крестьяне-станичники соорудили для старца новую келью из старого овечьего хлева.

В Сибири часто бывает, что десять месяцев царствует зима, а в остальные – лето. Но станичники расстарались, и бывший овечий хлев мог спасти старца от любого холода. Вот здесь-то его и отыскала вернувшаяся из паломнического путешествия молодая ученица.

- Батюшка! – закричала она с порога. – Батюшка! Фёдор Кузьмич! Я вернулась!

- Вижу, Сашенька, вижу, детка, - обрадовался старец и усадил девицу на лавку, которую вдоль стены ему приладили станичники – всё, как в настоящей избе. Девица уселась в красном углу под иконами, куда посадил её хозяин, и принялась рассказывать, разбавляя свои девичьи восторженные речи хорошим чаем, которым угощал её Фёдор Кузьмич.

- До Почаевского монастыря дорога долгая, - начала Александра свой рассказ. – Но я почти не устала, хотя добиралась четыре недели. Оказывается, Почаевский монастырь был захвачен базилианскими униатами, и они жили там сто одиннадцать лет, но в 1831 году обитель была возвращена в православие самим императором Государства Российского Николаем Павловичем. Настоятелем монастыря стал Амвросий Волынский. Он принял меня, как родную дочь и позаботился, чтобы графиня Остен-Сакен обратила на меня внимание.

Она тоже оказалась доброй и милостивой. Забрала меня с собой в Кременчуг. Там в её усадьбе я жила несколько месяцев, как гостья дворянского сословия. Поначалу я противилась, чтобы за мной ухаживала служанка графини, но она попросила уступить, дескать, это её прихоть. Я согласилась и жила как барыня, но всё же чувствовала себя неуютно. И вот как-то раз к ней приехал другой гость. Я даже сначала не поняла. Но оказалось, что графиню посетил сам Государь! Я так обрадовалась! Так обрадовалась!

Николай Павлович был со мной обходительным кавалером, но очень интересовался моей деревенской жизнью. А когда я начала рассказывать о тебе, Государь так заинтересовался, что мне много раз пришлось пересказывать всё, что я знаю о своём учителе.  

- Ну, и что же ты ему обо мне рассказала? – поинтересовался Фёдор Кузьмич. – Небось, выдумала чего?

- Не-а, ничего я не выдумала! – засмеялась девушка. – Сказала, что сам Господь мне послал такого учителя   

- Скажешь тоже, - отмахнулся старец. – Учитель приходит только тогда, когда ученик готов воспринять благодать Божью.

- Вот и я говорила, что мой учитель – благодать Господа нашего, - подхватила девушка слова своего собеседника. – Тем более, что ты, батюшка, так на брата нынешнего императора похож, что мне страшно становится.

- Не болтай чепухи! – оборвал её старец, но девушка упрямо мотнула головой.

- Нет, батюшка Фёдор Кузьмич, ничего я не выдумываю! У графини в Кременчуге есть портрет бывшего императора Александра Благословенного. И вы с ним похожи как две капли воды. Это ли не чудо, посланное Всевышним?! И Государь на портрете правую руку также держит, как ты.

- Ну, хорошо, хорошо, - успокоил девушку старец. – Мало ли, на кого я похож и кто похож на меня. Все мы – дети Божьи, так что удивляться тут нечему. Только не говори больше никому об этом, пожалуйста.

- А родителям?

- И родителям тоже, - обернулся к ней Фёдор Кузьмич и внимательно посмотрел девушке в глаза. – Очень тебя прошу.

- Хорошо, - согласилась Александра.

Старец поспешно вышел на улицу, а Саша так и осталась стоять в келье. Ей показалось… Нет, не показалось! Старец вышел из дома, чтобы девушка не заметила крупных слёз, катившихся у него по щекам. Да шила в мешке не утаишь.

В селе Зерцалы старец прожил около десяти лет, и народная молва о нём растеклась по всей Западной Сибири. Более того, к Фёдору Кузьмичу стали наведываться именитые гости. Даже архиереи. Собственно, священничество не забывало отшельника со дня прибытия в Сибирь: его навещали именитые епископы и митрополиты, но такого внимательного отношения, как сейчас, к старцу раньше не было.

Избушка, переделанная из овина в келью, не могла вместить всех желающих, и однажды зажиточный крестьянин Иван Латышев из села Краснореченского построил специально для Фёдора Кузьмича домик в лесу над обрывом недалеко от своей пасеки.  Конечно же, такая келья пришлась по сердцу Фёдору Кузьмичу, ибо он любил молитвы совершать в одиночестве, но и здесь гости не забывали посещать старца. Одним из таких стародавних посетителей оказался архиерей Афанасий Иркутский. Иван Латышев сам часто заглядывал к старцу и был удивлён немало, когда нечаянно услышал разговор меж священнослужителем и Фёдором Кузьмичом:

- Jevoudraisinviter…,[2] - прозвучал голос прибывшего в гости архиерея. Ностарец

Тутжеперебилего:

C`est bien dommage, mais je suis oblige de refuser.[3]

- Вы не послушали даже, куда я вас хотел пригласить, - изумился владыка Афанасий.

- Это не важно, - непреклонно отвечал Фёдор Кузьмич. - Спаси Бог моего бесценного друга Ивана Григорьевича за это восхитительное убежище. Не стою я его доброты и милости Божией. Я здесь спокоен. Народа ходит меньше, и я один со своими преступными воспоминаниями и с Богом.[4] Поэтому отсюда я никуда не поеду. Во всяком случае, в ближайшие дни.

- Но ведь вам, как человеку, как христианину, необходимо таинство исповеди и причастия. Или я ошибаюсь?

- Почему вы считаете, что я нигде не исповедуюсь? – Фёдор Кузьмич отвечал вопросом на встречный вопрос архиерея, и Латышев остановился в сенцах, досадуя, что пожаловал не вовремя. С одной стороны Иван пришёл, чтобы угостить именитого гостя свежим мёдом, а с другой стороны не хотелось прерывать серьёзный разговор. Латышев осторожно поставил миску с мёдом на лавку, вытер ладонь, испачканную мёдом, о подол рубашки и прислушался:

- Я давно уже бываю в Красноярске у батюшки, что ныне состоит настоятелем кладбищенской церкви, - продолжал старец рассерженным голосом. -  Если бы я на исповеди не сказал про себя правды, небо удивилось бы. Если же бы я сказал, кто я, удивилась бы земля.[5]

Иван подивился ответу Фёдора Кузьмича, и совсем было намеревался потихоньку уйти, но эта фраза заставила его задержаться в сенях. Он никогда не задумывался о происхождении старца, откуда тот родом, ни о чём-то ещё. Впрочем, какие жизненно-бытовые вопросы могли быть причастны к жизни святого человека? Фёдора Кузьмича сибирские крестьяне давно уже принимали, как за посланца Божия, чтобы тот помогал страждущим и молился за них.

- Фёдор Кузьмич, не извольте беспокоиться, - стал успокаивать старца архиерей. – Никто вас неволить не собирается. А поскольку вы исповедуетесь и причащаетесь, то я заеду к красноярскому губернатору и попрошу, чтобы оставил он вас в покое.

- Губернатор! – вскричал старец. – Ах, не знает он, что стоит мне только гаркнуть слово в Петербурге, то весь Красноярск содрогнётся от того, что будет![6] Но… упаси меня Господь от таких деяний.

- Я же говорю, Фёдор Кузьмич, - снова принялся успокаивать старца епископ Афанасий. – Я же говорю, что лично позабочусь о вашем благополучии.

- J`avaisbesoindel`entendre,[7]- произнёс старец уже более спокойным тоном. – Я надеюсь на вашу помощь.

- Не извольте беспокоиться, Фёдор Кузьмич!

Тон и обращение, используемые епископом в разговоре, были настолько чудны, что Иван Григорьевич решил потихоньку удалиться, не мешая важному разговору, но снова задержался.

- Я сейчас свободен, независим, покоен, - продолжал старец. - Прежде нужно было заботиться о том, чтобы не вызывать зависти, скорбеть о том, что друзья меня обманывают, и о многом другом. Теперь же мне нечего терять, кроме того, что всегда останется при мне — кроме слова Бога моего и любви к Спасителю и ближним. Вы не понимаете, какое счастье в этой свободе духа.[8]

- Именно я понимаю вас, Фёдор Кузьмич, ибо мой путь в архиерейство – тоже не сахаром усыпан, - покачал головой епископ. – Я сын бедного причётника и в  семинарии, да и после в академии мне приходилось значительно туго. Достаточно упомянуть мои переводы богословских трактатов на греческий и, наоборот, без благословения пастыря! Но всё обошлось тогда. Более того, через несколько лет после декабрьской смуты я был определён ректором и профессором харьковского коллегиума.

- Вам-то грех жаловаться, владыка, - улыбнулся Фёдор Кузьмич. – Про вас епископ Никодим говорил как-то: «Удивительная ревность! Еще удивительнее крепость телесная. Он это делал, отслуживши литургию в Томске, и прямо из церкви — сюда. Приходили уже в 8 часов вечера». Или не прав епископ?

- Ох, не знаю, может, не прав он или же правду бает. Но, как Христос сказал: «Судите Меня по делам Моим».

- Верно, владыка, верно, - согласился старец. – Но будет у меня просьба небольшая. Можно?

- Чем могу, Фёдор Кузьмич, чем могу.

- Я сей момент напишу письмецо небольшое барону Дмитрию Остен-Сакен. Так вот. Я слышал, что вы скоро в снова в Харьков собираетесь. И по пути не смогли бы посетить барона в Прилуках и передать моё письмо?

- Конечно, Фёдор Кузьмич, это никакого труда мне не доставит, - согласился епископ Афанасий. – Всё будет сделано, как вы просите.

 

[1] Cher аmi (фр.), - дорогой друг.

[2]Jevoudraisinviter…(фр) – я хочу пригласить вас..

[3]C`estbiendommage, maisjesuisobligederefuser (фр.) – очень жаль, но я вынужден отказаться.

[4] Фраза, записанная Иваном Латышевым

[5] Фраза, записанная Иваном Латышевым.

[6] Фраза, записанная Иваном Латышевым.

[7]J`avaisbesoindel`entendre (фр.) – мне так нужно было это услышать.

[8] Фраза, записанная Иваном Латышевым