23 мая, после 100 дней плена и жестоких пыток, Евгению Родионову и его сослуживцам было предложено снять нательный крест и принять ислам. Евгений Родионов отказался снять крест, за что был обезглавлен.
Из воспоминаний матери Евгения Родионова — Любови Васильевны, которой пришлось пройти муки ада, чтобы добиться от тех, кто убил её сына, выдачи его тела:
"В любой деревне тебя обязательно отведут сначала к гадалке. Жителей там уже, может, почти не осталось, но гадалка обязательно есть, а ей надо зарабатывать. Если нагадает, что его нет в живых, дальше здесь спрашивать бесполезно. Так, в деревне, я однажды сфотографировалась с Хаттабом. Мальчик за сто рублей на полароид снимал. Пожалуй, Хаттаб был самым страшным человеком, кого я там встречала, но мне потом эта фотография пропуском служила.
В апреле с отцом одного похищенного солдата мы пошли в дом матери Шамиля Басаева, в Ведено. Нас сдержанно приняли, мать накрыла на стол, угостили чаем, пришел Шамиль и выполнил все правила гостеприимства. Нам он сказал, что наших детей у него нет, и мы ушли. Через пару километров нас догнали его люди. Спутника моего застрелили, а меня избили, сломали позвоночник. Тогда я впервые близко увидела труп — сутки пролежала на его руке. Они бросили нас. Сказали, что мы из ФСБ, что передаем своим информацию и что по нашим следам приходят федералы. Меня тогда спасла только злость. Ну, думаю, сволочи, погодите. Я кое-как выползла, добрела до наших. Жаловаться никому я, естественно, не могла: строго говоря, я нарушала закон. Нам выдали бумажки, где говорилось, что мы — матери и ищем своих детей, но находиться по ним мы могли только в Ханкале. В общем, я туго бинтовалась и на обезболивающих продолжала мыть полы.
До конца сентября я искала живого сына, но 21 сентября был праздник, куда приехали главные чеченцы, и там восемь полевых командиров сказали мне, что его больше нет, а за информацией надо ехать в Бамут. Поверить в это я не могла, не поверить тоже. У меня болело все — руки, ноги, душа. Я шла после праздника прямо под обстрелом, и хотелось мне, чтобы попала пуля и все закончилось.
На следующий день мы с Вячеславом Пилипенко, начальником группы розыска, поехали к Руслану Хайхороеву в Бамут. Он признался, что ребята действительно погибли, и выставил нереальные условия за информацию об их могилах: отпустить какого-то боевика, разминировать территорию, где ребята были убиты и захоронены, а также заплатить деньги.
Условия были невыполнимыми намеренно: у них был приказ не выдавать обезображенные тела. Там было много западных наблюдателей, комиссия ОБСЕ, и они хотели выглядеть прилично.
Но боевика все же выпустили, а деньги я собрала, продав свою квартиру под Подольском. Оставалось самое сложное — разминировать три километра до Бамута и участок 100 на 200 метров, где было захоронение. А там все ущелье нашпиговано минами — нашими, чеченскими, а также минами каких-то диких отрядов, которые никому не подчиняются.
В конце концов мы решили: или сегодня, или никогда — и поехали на эксгумацию. Гораздо проще пережить, когда тело привозят в гробу. Но я так устроена: должна была сама увидеть небо и деревья, на которые сын смотрел в последний день. Добрались до места ночью, начали копать. Когда крикнули: «Крестик!», я потеряла сознание: до этого момента я все же не верила, что он мертв. Женя сам отливал свои крестики, так что по нему и по носкам собственной вязки я потом его опознавала.
Затем снова был праздник, самолеты не летали, и шесть часов я сидела одна на каком-то вертолетном поле с восемью трупами, разложенными на носилках. К четырем моим мне дали еще столько же — отвезти в Ростов. Светило солнце, ветер шевелил фольгу, и вроде бы жизнь продолжается, а я от этой жизни отгорожена фольгой. Мне казалось, что я схожу с ума, потому что это страшнее, чем ходить по горам и искать, когда еще есть надежда.
Потом, в Ростове, выяснилось, что головы сына среди останков не оказалось, и в Бамут мне придется ехать еще раз. Я прилетела обратно к Хайхороеву 6 ноября. «Вы меня обманули!» — кричала я, и через несколько минут мне принесли четыре кусочка черепа. Согласно их суевериям, головы разбивались прикладом, чтобы убитые не преследовали убийцу на том свете. И вот, спустя несколько дней, я еду поездом с полиэтиленовым пакетом для продуктов, и проводница меня спрашивает: «Что вы вцепились в пакет, у вас там что, золото?» — «Нет, — говорю, — голова сына».
С Хайхороевым, убийцей Жени, я встречалась семнадцать раз. Уже после всего, в 1998 году, я приехала к нему, чтобы еще раз при его супруге спросить, как Женю убивали. Я просила его: «Скажи, что это не так все было». Пусть бы соврал, мне бы легче стало. Но он сказал: «Сожалею, но все так».
«Мученик Твой, Господи, Евгений во страдании своем прият венец нетленный от Тебе, Христа Бога нашего. Имеяй бо крепость Твою, мучителей низложи, сокруши и демонов немощныя дерзости. Того молитвами спаси души наша». Невозможно найти более точных слов, чем этот общий тропарь мученикам, который мы каждый день поем в церкви.
Священник Константин Татаринцев
Комментарии (0)